11.04.2007

Франк Хаан

КАКОЕ БУДУЩЕЕ ЖДЕТ ЕВРОПУ?

Диктатура еврокомиссаров может привести к распаду ЕС

Европа, точнее – Европейский Союз во всех отношениях отягощен «смысловым кризисом». Фактически после приема в его состав восточноевропейских стран вопрос о месте национальных государств в ЕС вновь приобрел актуальность. В Германии же с некоторых пор констатируется преобладание «постнациональной фазы». Если у Европейского Союза есть будущее, то разделение компетенции между союзной структурой и отдельными государствами должно быть по-новому легитимировано. «Берлинская декларация», посвященная 50-летию Римского соглашения, отражает эту необходимость. Данная статья посвящена как этому вопросу, но также затрагивает длительно замалчивавшийся вопрос о культурной идентичности Европы.

Европа празднует свое 50-летие – за которым, похоже, стоит так называемый кризис среднего возраста, в связи с чем нас хотят убедить в наступлении «второй молодости». Здесь мы сталкиваемся с первым парадоксом: Европе по меньшей мере три тысячи лет, но сегодня принято говорить: «Европе – пятьдесят», имея в виду, разумеется, только Евросоюз. Есть даже люди – к примеру, бывший посол США Джон Корнблюм – которые стремятся «вдохнуть душу в Европу». Не поздновато ли? Разве у Европы не было своей души со времени классической греческой философии, без которой были бы невозможны великие достижения науки, искусства и техники?

Итак, даже на уровне слова, в формировании самих понятий, мы испытываем трудности с «Европой». И очевидно, то, что нам не так просто «уразуметь», – и есть душа Европы, тем более противоречивая и парадоксальная по сути, но как раз поэтому вновь и вновь продуцирующая новые идеи.

По случаю 50-летнего юбилея подписания Римского соглашения германская сторона, ныне председательствующая в Евросоюзе, подготовила документ, озаглавленный «Берлинская декларация». К счастью, она сосредоточена на нескольких базовых принципах и содержит попытку ответа на «смысловой кризис» Евросоюза, который сегодня проявляет себя не только в провале референдума по Конституции ЕС во Франции и Нидерландах. В «Берлинской декларации» цель европейского единения определена как «благополучие граждан и гражданок».

Таким образом, здесь можно усмотреть ссылку на революционную конституционную традицию XVIII века, когда краеугольным камнем суверенитета и республиканского самоуправления в американской Декларации независимости было объявлено «стремление к счастью». Существенная отличительная черта Берлинской декларации в применении к Европе состоит в подспудном усилении и явном утверждении прав государств-членов по отношению к Союзу. Это предоставляет широкое поле для дискуссий, и в том числе дает нам повод для внесения в тему будущего Европы некоторых мыслей, не претендующих на прогнозы.

 

ЕВРОПА КАК ДВУЛИКИЙ ЯНУС

Послевоенная мечта о европейском единении имела по меньшей мере двух неродственных отцов – с одной стороны, ее породила тоска по мирной жизни, а с другой – планы гегемонии концернов и картелей, в 30-х годах ориентированных на концепцию Срединной Европы. Мирное начало оплодотворило первую фазу европейского объединения, в которой суверенные национальные государства договаривались о более тесном сотрудничестве с целью повышения общего благосостояния через экономический рост, и с помощью этого сотрудничества удалось преодолеть многие пережитки взаимного недоверия.

На нашем современном языке это бы звучало как «сближение через переплетение». В 70-80-е годы Европа оказалась в вихре различных кризисов мировой экономики. Ныне европейские мегаконцерны и их лоббистские группировки преследуют цель «перехода к глобализации», что в переводе означает либерализацию, дерегуляцию, сокращение социальных расходов и т.п. Тем самым второй, картельный «отец» преподносит обществу как священную цель европейского единства и безопасности исключительно внутренний европейский рынок и общую валюту.

Эту новую фазу точно характеризуют слова бывшего премьер-министра Люксембурга Жака Сантера, сказанные в 1995 году: «Комиссия защищает интересы тех, кто добивается конкурентоспособности Европы. Из этого факта пришла пора сделать вывод о том, что Еврокомиссию следует воспринимать как врага: ведь мы стоим на той же стороне, что и концерны». Кампании в пользу дерегуляции торговли, финансовых услуг, водоснабжения и т.д. велись в Брюсселе хорошо известными лоббистами – в том числе такими крупными предпринимательскими холдингами, как британская CBI, и такими мегаконцернами, как Philips, Shell, BritishPetroleum, Unilever, равно как и пиар-фирмами типа Hill&Knowlton или Burson-Marsteller, не считая юридических фирм, среди которых особенно отличилась Wilmer, Cutler, Pickering, Hale and Dorr.

На этом фоне произошло нечто непредвиденное для политических элит – крушение коммунистической системы. С одной стороны, они почуяли лакомую выгоду в процессе приватизации восточноевропейской индустрии, с другой стороны, эти события как раз не соответствовали ранее разработанным планам. Может ли Европейское сообщество, составлявшее в 1990 году 12 стран (а Евросоюз в 1995 году – 15), справиться с приемом все большего количества новых членов? Так ли много приобретает Германия от расширения ЕС на восток (чего опасались прежде всего французы)?

В конце 1990-х годов стало ясно, что расширению на восток больше ничего не препятствует, и оно было объявлено второй по значению целью ЕС после введения евро. Теперь эта цель достигнута – и что же делать дальше?

Как известно, процесс утверждения Европейской Конституции застопорился, и госпожа Меркель предпринимает всевозможные усилия, чтобы вновь его оживить. Но что потом? Все страны, кроме Норвегии, Швейцарии и бывшей Югославии (не считая уже принятой Словении), являются членами ЕС – и, тем не менее, Европа оказывается в состоянии кризиса идентичности и смысла. Является ли он всего лишь кризисом среднего возраста?

С присоединением восточноевропейских стран неожиданно вновь всплыла неудобная проблема, которая на протяжение десятилетий считалась либо незначительной, либо уже разрешенной, – а именно отношения между отдельными национальными государствами и Евросоюзом. По вопросу о том, каковы в дальнейшем будут роль и значение отдельных государств, опять же существует два направления мысли. Одни настаивают на укреплении функции социального государства, чтобы граждане имели возможность защитить себя от всемогущества концернов и одновременно от дефицита демократии в Евросоюзе. Другое направление рассматривает национальное государство как «лоббиста» для оптимального осуществления национальных экономических интересов. И вновь мы возвращаемся к проблеме «двуликого Януса» Европы.

За этой непосредственно политической постановкой вопроса скрывается и нечто большее: несомненно, европейское примирение после обеих катастроф XX века было почти чудом, и мы, сегодняшние европейцы, можем только благодарить судьбу за то, что выросли во второй половине XX века в условиях мира. Остается лишь пожелать, чтобы этот аспект европейского единения послужил примером или моделью для других регионов – например, для Ближнего Востока. Огромный капитал европейской культуры достаточен для того, чтобы она вела себя во внешней политике как мирная держава, и в то же время добилась более глубокой культурной идентичности европейских наций, как и процессов внутриевропейского взаимопонимания. Однако, как мы видим на примере неблагоприятной фазы германско-польских или германо-французских отношений, мы и внутри Евросоюза на милю не продвинулись, чтобы адекватно воспринять другое сообщество стран с их собственной культурной матрицей.

Оба этих аспекта – отношения между отдельными государствами и Союзом, и культурная идентичность Европы в целом – я и намерен осветить по случаю празднования 50-летия Римского соглашения, без претензий на разрешение великих проблем или на великое прозрение.

 

КАК СОХРАНИТЬ СУЩНОСТНУЮ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

Маастрихтский договор, утвержденный в феврале 1992 года, был путеводной вехой на пути к Европе концернов и банков. По той причине, что в этом документе была не только закреплена независимость Европейского Центробанка, но и резко ограничено право отдельных государств на выпуск кредитов; хваленые маастрихтские критерии также практически закрыли пространство для общественных инвестиций.

Текст Маастрихтского договора сплошь и рядом представляет собой угрозу демократическому процессу и «сущностной государственности» (см. труд профессора К.А. Шахтшнайдера «Организовать Европу как супергосударство, а не как республику республик» (1). Это касается, конечно, в первую очередь экономической и валютной политики, которую Брюссель уже полностью отдал на откуп. О том, что это означает в частностях, профессор Шахтшнайдер говорил еще двумя годами ранее в одном из своих интервью: свобода перемещения, свобода торговли и свобода движения капитала привели к утрате гражданами возможности отстаивать свои социальные стандарты и к отчуждению огромных капиталов, которые могли быть вложены в национальные экономики, от хозяйства и инвестиций.

В этой связи Шахтшнайдер предупреждал о возможной утрате «сущностной государственности», что может стать еще более драматичным после ратификации Конституции ЕС.

Обращаясь к наследию Фридриха Шиллера, уместно поставить вопрос: есть ли возможность обезопасить Европу от этой тенденции? Как в так называемом Маастрихтском заключении Конституционного суда от 1993 года, так и в самом Маастрихтском договоре содержатся формулировки, которые, по существу, позволяют подвергнуть пересмотру всю конструкцию ЕС и возвысить роль государств по отношению к брюссельской бюрократии.

Так, Маастрихтское заключение Конституционного суда гласит: «Понимание демократии не препятствует членству Германии в наднациональном межгосударственном сообществе. Однако условием членства является также такое положение, когда легитимизация и влияние, исходящее от народа, также гарантируется внутри союза государств». Если бы это положение в действительности выполнялось, еврокомиссары не имели бы возможности вмешиваться во все возможные политические сферы, поскольку их деятельность никак демократически не легитимизирована.

О роли национальных государств в том же документе далее сказано совершенно однозначно: «...Экспансия задач и полномочий Европейских сообществ ограничена рамками демократических принципов. Эти задачи и полномочия должны сохранять значимость для германского бундестага».

И наконец, в пункте 9с Маастрихтского договора заявлено с недвусмысленной ясностью: «Федеративная республика Германия, ратифицируя союзное соглашение, не подвергает себя безграничному, никак не управляемому «автоматизму» в своем движении к валютному союзу; договор открывает путь к дальнейшей постадийной интеграции европейского правового пространства, которая на каждой стадии зависит либо от ныне предусмотренных парламентами предпосылок, либо от последующего одобрения парламентом».

Здесь же черным по белому написано: разумное государственное руководство всякий раз должно иметь возможность воспрепятствовать «безграничному процессу» утраты полномочий, вплоть до самороспуска парламента! Аргумент широких политических слоев сегодняшней Германии о том, что мы вынуждены подчиняться условиям Брюсселя и поэтому не имеем никакого политического пространства действий, является ложным как в политическом, так и в правовом отношении. Он лишь отражает неспособность или нежелание Брюсселя выслушивать какую-либо содержательную критику на предмет взаимоотношений отдельных государств с Союзом.

Чтобы подчеркнуть это еще раз, следует обратиться к тексту самого Маастрихтского договора. Соответствующие его параграфы по меньшей мере противоречат другу в вопросах, касающихся разделения компетенции между отдельными государствами и Евросоюзом. Первый раздел договора определенно допускает приоритет решения отдельных государств: «Отдельные государства действуют лишь в тех областях, где сообщество не располагает исключительной компетенцией». В разделе 2, напротив, оговаривается принцип субсидиарности, предполагающий, что сообщество может брать ответственность лишь за те задачи, которые отдельное национальное государство не может осуществить!

Наконец, в разделе 3 даже утверждается, что так называемая «компетенция отдельных государств» является правилом, а союзная ответственность – исключением! Более того, «принцип субсидиарности призван служить тому, чтобы решения, принимаемые в Евросоюзе, были максимально приближены к гражданину, а национальная идентичность стран-участников и их правительственной системы оставалась удовлетворенной».

Так почему бы не начать действовать именно так, как записано в этом тексте? Следует начать с определения тех задач, которые отдельное национальное государство осуществить не в состоянии. Теоретически таким образом можно обосновать, что Евросоюз, несомненно, имеет значительно больше возможностей, чтобы мобилизовать средства для научных исследований и запускать крупные инфраструктурные проекты, создающие рабочие места. Однако именно в этом случае речь шла бы не о том, кто «лучше покроет расходы», а субсидиарность бы предусматривала, что отдельное государство лишь тогда делегирует задачу Брюсселю, когда не может самостоятельно ее осуществить! Сплошь и рядом уже в экономической области приводятся ровно противоположные аргументы: инвестиционные решения, исследовательские проекты и т.п. могут значительно более быстро и эффективно реализоваться национальными правительствами, чем на общеевропейском уровне. Здесь открывается большое поле для интенсивных дискуссий. Проблема состоит в том, что это поле не используется, и таким образом воцаряется тот самый автоматизм, о котором предупреждал Конституционный суд.

Разумеется, и в описанной дилемме Маастрихтского договора имеется загвоздка. Она состоит в том, что в сомнительных случаях неясности в сфере компетенции решаются Европейской судебной палатой. Таким образом получается, что Европейская судебная палата, как один из институтов ЕС, всегда принимает решения в пользу Союза и всегда – против национальных государств. Впрочем, это не оправдывает сегодняшней манеры национальных политиков трусливо отползать в кусты, когда речь заходит о действительно важных решениях в сфере разделения полномочий.

Каждое европейское правительство могло бы, впрочем, сослаться на базовую Бирмингемскую декларацию, принятую в том же году, когда был составлен текст Маастрихтского договора. В более чем очевидном пассаже о европейском сверхгосударстве говорится следующее: «Как сообщество демократических стран, мы можем идти вперед лишь при поддержке наших граждан... Мы должны учитывать историю, культуру и традиции отдельных народов и более точно определять, какие задачи следует делегировать сообществу в целом, чтобы статус гражданина Союза обеспечивал наших граждан дополнительными правами и защитой, но ни в коем случае не занимал место их национального гражданства... Нам следует построить систему союзного права более простой и ясной... Мы удостоверяем, что добиваемся максимально приближенного к интересам граждан принятия решений... Поскольку сообщество сможет развиваться дальше лишь при поддержке со стороны граждан, особенно важно, чтобы этот принцип (субсидиарности) был наполнен живым содержанием... Все органы сообщества должны в своей практике соблюдать приоритет принципа субсидиарности».

В политическом и правовом отношении существуют все основания для того, чтобы выстроить процесс европейского единения гибким и динамичным образом – то есть не как улицу с односторонним движением, а как широкую дорогу с возможностью объезда. Уже давно высказывалось требование более точно определить, какие задачи надлежит выполнять странам-участницам, а какие должно брать на себя сообщество. Однако именно этот вопрос не рассматривается. В своей важной книге «О современной и перспективной роли европейских национальных государств» (2) Гюнтер Мардус отмечает, что у Евросоюза отсутствует каталог обязывающей компетенции – то есть список мероприятий и сфер деятельности, в которые бюрократия ЕС вмешиваться не должна.

Если европейской политике не хватит духа, чтобы последовать по подобному затруднительному, трудно предсказуемому, но достойному пути, то рано или поздно начнется распад Евросоюза с драматическими межнациональными конфликтами, либо ползучий, а местами и галопирующий автоматизм, в итоге формирующий европейское супергосударство, не обладающее ни демократической легитимацией, ни механизмами контроля.

 

НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО НЕ ЕСТЬ «НАЦИОНАЛИЗМ»

Мне бы хотелось здесь подчеркнуть, что речь в данном случае идет не о новом громоздком своде правил, а о процессе дискуссии в рамках постоянной «европейской стройплощадки». Крайне необходима новая регламентация и децентрализация Европы. Как в области транспорта, будь то воздушного или космического, так и во многих научных проектах особое значение и смысл имеет сплав знания, технологий и капитала.

Разумеется, совершенно нецелесообразна повсеместная дерегуляция или, напротив, полное регламентирование всего подряд, от количества винтиков до директив по оказанию услуг – это ослабляет Европу, в то время как ее стандарты уровня и качества жизни жертвуются во имя глобальной конкуренции.

Не означает ли это торможение поезда европейского объединения? Этот наводящий вопрос как раз затуманивает суть дела. Именно Европа банков и концернов, с дерегулированным внутренним рынком и деградацией социальных и правовых стандартов, привела к тому, что европейские нации расходятся в стороны, а национальные эгоистические обиды в конечном итоге оборачиваются новым и потенциально нарастающим отчуждением между странами-соседями. Так, Франция жестко отстаивает свои национальные хозяйственные интересы, притом приход к власти Саркози грозит значительным ухудшением германо-французских отношений; уже сейчас часть французского истэблишмента ведет активную политику «вооружения» против Германии. Англичане и ранее рассматривали Евросоюз как «магазин самообслуживания» и остаются приверженными своему островному мышлению. Между тем Германия целенаправленно следует пути срединной державы, стремясь к «ренационализации» своей внешней политики и совершенно определенно делает ставку на национальную карту как в сфере экспорта вооружений, так и в сырьевой стратегии. Польша с болезненной ревностью отстаивает свой национальный суверенитет, одновременно играя на американском поле в сфере безопасности. Испания оказывается наиболее изолированной и отвергнутой и, по существу, больше ориентирована на Северную Африку, чем на Европу. Старые предубеждения и обиды вовсе не изживаются через «объединительный процесс» сверху, политика свободного рынка этому не способствует. Напротив, неолиберальные стратегии дерегуляции, которые преподносят европейцам в качестве интеграционных, вырыли новые окопы между странами и вновь разожгли старые конфликты.

Таким образом, на повестке дня стоит подлинное обновление Европы, достигаемое не экономической заинтересованностью, а стремлением вновь открыть культурную идентичность Европы, чтобы через этот процесс внести вклад в мирную политику. Здесь мы приходим ко второму пункту наших размышлений.

 

КУЛЬТУРНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ ЕВРОПЫ

Европа существует – независимо то того, является ли она федеративным государством или союзом государств. Видный польский политик и мыслитель Владислав Бартошевский однажды сказал, что поколение европейцев, выросшее в двадцатые годы прошлого века, было более европейским, чем сегодняшнее. Это неудивительно: польский гимназист того поколения был очарован Лессингом, Шиллером и Гейне, а его немецкому сверстнику были знакомы как греческие авторы, так и Данте и Петрарка, Шекспир и Дидро. Этот мир образованных европейских республик был на время разрушен фашизмом и Второй мировой войной. Однако и он был ограничен узким кругом интеллектуалов и никогда не охватывал европейские народы в целом. Только Европа XXI века способна выстроить внутри и вовне мирную державу, когда культурное наследие всех европейских наций станет духовным достоянием всего европейского общества.

В этом отношении выступление Ангелы Меркель перед Европейским парламентом и Страсбургом было выдержано в верной интонации. Канцлер рассмотрела два бросающихся в глаза параметра Европы – ее многообразие и толерантность. Можно только поставить канцлеру в заслугу тот факт, что она вывела адекватное понимание толерантности из метафоры о волшебном кольце Лессинга в «Натане Мудром». Выяснилось – и это можно считать отправной точкой – что с этой метафорой знакомы не только представители поколения Бартошевского, большого почитателя творчества Лессинга, но и современные политики, и что идеал человеческого совершенства, созданный Лессингом, по-прежнему принадлежит европейскому культурному достоянию.

Здесь мы подходим к ключевому вопросу: а что мы по существу знаем о наших европейских соседях? В конце недели европейское многообразие праздновало свою круглую дату под аккомпанемент одних и тех же Джо Коккера и Джанны Наннини. Это новый культурный пароксизм – понимание множественности Европы через штампы поп-культуры.

Душа Европы между тем гораздо глубже: в ней живет отраженный в «Натане Мудром» тысячелетний поиск правды и единства в многообразии. Душа Европы проявляла себя каждый раз, когда в процессе той или иной национальной борьбы за освобождение личности противопоставляла себя феодальному господству и отражалась в искусстве и науке красотой, иронией и остроумием. Само существо Европы состоит в том, что она осуществляет все новые и новые попытки переплавить эмпирическое и интуитивное знание, понимание и чувство, разум и веру в единство более высокого порядка. В этом царстве духа и сливаются между собой, утрачивая всякое значение, европейские границы.

Тому есть много примеров. Французская школа церковной архитектуры оставила до сегодняшнего дня такие шедевры – в Реймсе или Шартре – что от их красоты захватывает дух. Но эта школа не ограничивалась Францией: многие церкви и соборы в Центральной Европе, как, например, Наумбургский собор, являются творением рук французских мастеров того же времени.

Большая европейская поэзия всегда взаимно вдохновляла – миннезингеров в Провансе, Сицилии и в германских землях, Шиллера, Пушкина, Мицкевича, Шекспира, Лессинга... Этот ряд можно продолжать.

Борьба за свободу европейских народов всегда получала самое высокое выражение в искусстве. Во всей Европе наше восхищение вызывают бунтарские произведения искусства, которые оставили нам Гойя и Верди, Шиллер и Шопен.

То же справедливо и в отношении европейской науки. Крупнейший ученый конца XVII века Готфрид Вильгельм Лейбниц состоял в переписке со всеми крупными учеными – от России и Польши до Италии, Англии, Франции и Швеции. Его последователь с точки зрения универсальности, Александр фон Гумбольдт, создал необычайно плодовитую школу европейских ученых, которые все более тесно сотрудничали между собой. Сам он был космополитом – французом, пруссаком, любителем парадоксов, однако прежде всего европейцем. Конгресс европейских естествоиспытателей и врачей, состоявшийся в Берлине в 1828 году, был единственным в своем роде шедевром европейской интеграции – через интеграцию научных дисциплин.

Европейским странам было бы весьма полезно на примерах величайших творений искусства и науки вновь открыть для себя культуру, эстетику и образ мыслей собственных соседей. Это касается как граждан, так и политического класса. Естественно, в этой области ничего нельзя «зарегламентировать». Однако тот факт, что диалог культур является, по существу, «белым пятном» европейского партнерства, лежит на поверхности. Здесь могло бы открыться самое широкое поле для частных инициатив, конференций, экскурсий и курсов усовершенствования для политиков. Во время своего последнего визита в Польшу госпожа Меркель добросовестно пыталась склеить разрыв в германо-польских отношениях, что в итоге удалось ей лишь наполовину. Почему бы при следующем визите в Польшу ей не процитировать наизусть стихи Мицкевича?

Это не привело бы в одну минуту к решающему дипломатическому прорыву, но она бы смогла по меньшей мере произвести впечатление. И вероятно, к следующей встрече в верхах польский президент или премьер-министр поинтересовался бы первый раз в жизни немецкой поэзией. Это стало бы более сенсационным и в конечном итоге более эффективным шагом, чем все юридические, торговые и экономические соглашения и дипломатические ноты последнего десятилетия.

Мне бы не хотелось ни упрощать процесс взаимопонимания и сотрудничества на европейском пространстве, ни идеализировать его потенциальные возможности. Однако за последние пятьдесят лет цель европейского единения сводилась преимущественно к экономическим интересам, а раскрытие великого европейского гуманистического наследия европейской культуры оставалось на обочине. Настала пора повернуть порядок вещей в противоположную сторону, чтобы идея европейских «ученых республик», в которых «ученость» была бы доступна каждому гражданину, была провозглашена целью нового столетия.

В этой инициативе – как и в трудности ее воплощения – нет ничего нового, о чем свидетельствует цитата из Вильгельма Гумбольдта, датированная 1794 годом: «Потребность в близком и непрерывном взаимодействии между всеми (европейскими) нациями уже достигла в нашем (XVIII) веке высокой степени... Естественно было бы последовать пути простолюдина, который просто в силу своего характера быстрее всего и легче всего развивает свои предпочтения, применяя не только для себя одного, но передавая обществу для общей пользы и общего удовольствия. За франкоманией вскоре последовала англомания, и обе эти нации поделились со всей остальной Европой раздорами, которые разрывали их на части, пока в конечном счете через все это не начали пробиваться все более достойные и независимые образцы культуры, которые и сегодня радуют нас, хотя иной раз изображают немцев не в самом почтенном виде...» (3)

Статья опубликована на страницах веб-сайта Solon (Германия) – зарубежного партнера RPMonitor

Перевод с немецкого

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Prof. K.A. Schachtschneider, "Europa nicht als Großstaat, sondern als ,Republik der Republiken' organisieren", Neue Solidarität, Nr. 22, 2005

2. Günter Mardus, Zur bisherigen und künftigen Rolle der europäischen Nationalstaaten, Verlag Peter Lang, Frankfurt am Main 2002

3. Wilhelm von Humboldt, "Das achtzehnte Jahrhundert" in: Werke in 5 Bänden, Cottasche Buchhandlung Stuttgart, 1980

Количество показов: 2811

(Нет голосов)