04.06.2007

PAX SINICA

Китай: региональная идентичность и психология имперского опыта

RPMonitor продолжает публикацию бесед Романа Багдасарова и Юлии Ларионовой с известным ученым-синологом Владимиром Малявиным. В настоящее время В.В. Малявин – руководитель Института по изучению России при Тамкангском университете (Тайвань). Если в прошлый раз предметом обсуждения был региональный тип китайской государственности (Тайвань, Сингапур), то теперь речь пойдет об имперском опыте континентального Китая, а также о «цивилизационных сателлитах» Китая (Монголии, Вьетнаме, Японии).

Первую часть беседы см.:  http://rpmonitor.ru/ru/detail_m.php?ID=3599

КОММУНИКАЦИИ ВЛАСТИ

– Китай тысячелетиями был империей, а в XX-м веке его государственность получила выражение через целый диапазон авторитарных режимов. Каковы психологические и философские особенности имперской концепции в Китае?

– Империя стоит на том, что можно назвать пределом сообщительности. Так, прежде чем мы узнаем о нашей встрече, между нами должна возникнуть ситуация, при которой она вообще возможна, должна появиться сообщительность (коммуникативность). Излюбленная формула китайской словесности – «сердечная встреча». Правитель – тот, кто овладел техникой предельной сообщительности.

На естественной способности к коммуникации, а не на силовом преимуществе или богатстве, зиждется превосходство правителя в Китае. Оно предполагает разрыв: вот, наверху – мудрый правитель, который соприкасается с небесными сферами, вечными принципами бытия, а внизу – повседневность, жизнь народа. Народ не понимает правителя. Правитель понимает народ. Это происходит в силу «всевместительной пустотности» правителя. Есть хорошая фраза в Дао дэ цзин: простые люди напрягают зрение и слух, а он (правитель) привечает их как детей. Т.е. обычный человек опирается на какую-то информацию, которая всегда обречена быть случайной и неполной. Правителю, по Дао дэ цзин, это не нужно. Чем же руководствуется он? Сообщительностью как таковой. Первичной интуицией восприятия, которая предшествует нашему знанию и даже опыту. Это доступно лишь немногим, но правитель и должен быть необыкновенным человеком.

Сообщительность есть, иными словами, исходный динамизм жизни как таковой, который трансцедентен по отношению к любому опыту. Его можно назвать источником жизни, животворящей жизнью, жизнью, превосходящей жизнь. Отсюда трансцедентный символизм империи, которая являет собой избыточность бытия. В китайском государстве это выражено понятием «небесного берега». Это очертания китайской империи в вечности, которые простираются по всей Восточной Азии от Монголии до Вьетнама.

– Если качество сообщительности, из которого растет концепция империи, лежит в доопытной сфере, то она составляет саму природу человеческого характера.

– Да, это невозможно убрать из человека. Империя неуничтожима в этом смысле. Всякое общество тяготеет к империи. Величайшие государственные нации Азии – это этносы, прошедшие сквозь горнило имперской трансформации. Те, кому выпадает жребий, становятся имперским обществом. Монголы, тибетцы, индусы, вьетнамцы – все они переживают в какой-то момент период пассионарности, если использовать термин Льва Гумилева. В моем видении это такой отрезок исторического пути, на котором выявляется имперообразующее начало, предел сообщительности, отмеренный тому или иному этносу или их конгломерату.

В размахе империи Чингисхана безошибочно опознается характерная для китайского имперостроительства трансцендентность. Его государственные инициативы вырастают из даосских принципов, с которыми Чингисхана познакомили учителя в Китае. Именно они обучили некогда варварского правителя техникам предельной сообщительности.

 

ФОРМУЛА ИДЕНТИЧОСТИ

– Усвоив даосскую технологию власти, Чингисхан практически перестал быть варваром, превратившись в носителя китайской традиции… Владимир Вячеславович, что Вы можете сказать об отличительных особенностях Pax Siniсa по аналогии с Pax Romana?

– Империя – это принципиально иное образование, чем обычная страна. Она всегда предлагает глобальный проект мироустройства – Pax (мир). Это формула стратегического партнерства, согласия, ведь гармонизация артикулирует нашу сообщительность. Вот почему всякая имперская политика должна нести элемент ритуальности. Имперская политика всегда предполагает церемонно-предупредительное обхождение: она упреждает действия противника и одновременно предупреждает его, как надо себя вести.

С точки зрения индивидуализма, ритуал бессмыслен. Возьмем позы, предписанные придворным этикетом. Вот все китайские вельможи стоят одинаково склоненные перед императором. Зачем это?! Что это выражает? Европеец не увидит здесь ничего, кроме принижения личности… На самом деле, придворный этикет больше относится к эстетике, чем к социологии. Это стилизация, типовой жест, превращение моего индивидуального существования в типовой жест. Разве это ограничивает? Нет, это возводит меня к родовой полноте жизни. Вот что дает империя. Иерархически располагаясь, придворные представляют все поколения, участвующие в государственной жизни. Кстати, примерно та же схема действовала в православных империях: в Византии, в России.

– Но ведь Китай не сразу возник как империя. Что этому предшествовало? Какой тип сознания?

– Локальный. Империя регулярно разрушается. Она падает, возникают локальные структуры. Однако они тоже не в состоянии удержаться в собственных рамках: если империя гибнет, распадаясь, то локальные структуры – расширяясь, и подготавливая рождение новой империи. Это очевидный, неоспоримый факт китайской истории.

Ключевой момент доимперского типа сознания – поиск идентичности, некое разбирательство на местном уровне. Происходит как бы вопрошание о себе. В Китае это был период Соперничества Ста Школ. Можно сравнить его с греческой системой полисов, тем более что исторически они пересекаются: V–III века до н.э. Везде существовали только города-государства, достаточно замкнутые, и философские школы апеллировали к ним, а не к империи. Философы жили общинами, обеспечивающими себя самостоятельно. Общины непрерывно дробились, в их жизни иногда трудно обнаружить даже какую-то иерархию.

Из периода Соперничества вышла империя и утрамбовала затем все эти школы. Кого-то пустила в расход, что-то сохранила, но все качественно переработала под себя, в первую очередь, Лао-Цзы с Конфуцием. Школы развалились, но регионально-локальный фактор остался все равно в каком-то разрубленном, усеченном виде. Он не мог сформироваться в отдельное государство, не говоря уж о цивилизации, но остался на уровне инфраструктуры социума. Хотя, как только империя приближалась к распаду, тут же обнаруживался локальный фактор, будто он никуда и не исчезал.

 

ИМПЕРСКОЕ И РЕГИОНАЛЬНОЕ

– Тогда, если психологическая база имперского сознания – качество сообщительности, то для локального сознания базой является качество идентичности?

– И то и другое необходимы, и в идеале должны взаимно дополнять друг друга. Это постоянные величины общественной практики, вообще человеческой практики. Потому что мы все имперские люди. И, одновременно, локальные люди. Мы все из какой-то деревни, но все при Третьем Риме состоим. У нас две идентичности. И в Китае точно так же. Китайская цивилизация есть сочетание континента и регионов, причем с довольно сложной калибровкой: деревня, округ, затем регион.

– Вы можете привести примеры того, как современные китайцы осознают свою идентичность?

– Вот пример с отношением к Тайваню на континенте. Я еду на трехколесном рикше покупать фрукты в маленьком городке. Городок Эмэй в Сычуани рядом со священной горой Эмэйшань. Безграмотный рикша. Он видит, что я знаю язык, поэтому спрашивает: «А где же вы научились по-китайски говорить, где живете?» – «На Тайване». – «О, Тайвань! Это Китай». – «Вы знаете, многие тайваньцы считают, что они не китайцы, не хотят быть в Китае». Реакция такая – голова медленно поворачивается: «Ну, они не пра-а-вы. Это неправильно. Вот я – сычуанец и одновременно китаец. Они – тайваньцы и одновременно китайцы».

Или беседа с водителем автобуса в Чэнду. Водитель жалуется: «Вот, мы чэндусцы, сычуанцы, – замечательные люди. Все у нас хорошо: мы умные талантливые, вежливые, женщины у нас самые красивые и т.д. Вот, если бы не было приезжих, которые понаехали тут, то у нас вообще красота была бы полная». Отвечаю: «А вы отделитесь от этих самых приезжих, объявите сычуанскую республику, если вы такие разные. Они тут гадят вам, портят жизнь. Отделитесь, и будет у вас сычуаньская республика». Тем более что она возникала дважды в истории. С III по V век, когда империя разваливалась, на этом месте всегда возникла сычуаньская республика. У них всегда сохранялся собственный диалект и т.д. …Реакция водителя на эти «подрывные разговоры»: смотрит в окно так, будто не слышит, потому что даже ответить на это провокационное заявление ему страшно. Это типично восточная реакция.

– Следовательно, на Тайване, утеряна имперская идентичность, раз там подобное настроение выдвинуто в центр политической жизни?

– Имперская идентичность не может быть просто так утрачена, она должна быть замещена (как в психоанализе Фрейда) какой-либо другой формой сообщительности. В случае Тайваня это глобализм в чистом виде. Меня потрясло заявление хозяйки первой квартиры, которую я снимал: «А мы не считаем, что наш китайский язык великий!». Это просто невероятно, чтобы китаец сказал, что его язык или его культура не великие. А она готова перескочить с китайского на английский. Тут, конечно, играет роль политика правительства. Но без учета личностной психологии, ничего бы не сработало. Тайвань – обыденный Китай, Китай без глубины. Они так себя и позиционируют: мы простые демократы, общество потребления, мы не претендуем на имперское величие Китая, не хотим быть китайцами.

В исторической перспективе Китая тайваньская демократия – рецидив или проявление доимперского регионального фактора. Но без даосской, конфуцианской глубины. Тайвань эволюционирует в сторону государства-нации, которое чурается любой отсылки к своему китайскому прошлому.

Читаю «Тайваньскую панораму»: дискуссия, что делать с Музеем императорского дворца Гугун, куда Чан Кайши поместил вывезенные с континента основные шедевры китайского искусства. Китай непрерывно предъявляет требование вернуть их в Пекин. Из-за этого коллекции Гугуна не выставляются нигде, кроме США и Германии, иначе их могут арестовать. Теперь тайваньские радикалы возмущаются: мы не китайцы, зачем нам этот Гугун? Назначен новый директор, демократ, который, разумеется, первым делом убирает памятник Чан Кайши, чтоб не маячил перед входом. А далее обсуждается, что делать со всеми этими бронзовыми сосудами, древними усыпальницами. Это надо как-то приблизить к народу, поставить на коммерческую основу. Они уже пытаются превратить в бренд разные экзотические артефакты: натуралистически выполненную капусту из яшмы, каменные куски свинины, которые не отличишь от настоящих… Открывают соответствующие кафе, выставки мультимедийные, выдергивают из исторического контекста и встраивают в индустрию развлечений. Такова сейчас культурная политика Тайваня.

И в то же время, не смотря на всю болезненность, объективно Тайвань выступает как момент китайской глобализации. Это один из сценариев, по которому может двинуться Китай. Ведь исторически глобализирующийся Китай – империя уходящая в свои окраины. Всегда складывалось так, что именно на периферии она начинает открывать свою актуальную природу, скрытую на самом континенте. Традиционная структура меняется: раньше была надстройка над регионами, теперь возникает новый синтез. Новое качество имперско-региональной соединенности уже во всемирном контексте, который освобождает их от прежнего противостояния, позволяя слиться в глобально-локальном состоянии. Символом чего выступает чайна-таун.

 

ЭНЕРГИЯ И КРОВЬ

– Вполне вероятно, что глобализация может быть переработана китайской ментальностью, как основа для нового посткоммунистического имперского строительства. Указанием на это может послужить то, что учения, обеспечивавшие затем имперскую сообщительность, первоначально возникали на китайских форпостах. Даосизм распространился со стороны границы между Китаем и тибетской цивилизациями, то же можно сказать о буддизме. А какие типы отношений были вообще характерны для окраин Китая?

– Возьмем, знаменитый Дуньхуан с Пещерами Тысячи Будд. Что это такое? Около полутора тысяч лет он служил западными вратами в Китай, «черным ящиком». Я бы назвал Дуньхуан универсальным трансформатором культурных напряжений: через него все входило и все выходило из Китая. С IV по XII века в Дуньхуане сосуществовали как минимум пять религий: буддизм, христианство, зороастризм, ислам (который, все это закрыл потом) и локальные культы. В танский период это был форпост несторианского христианства (Церкви Востока. – прим. RPMonitor). Тут обнажается суть империи: на границе она не столь давяща, не столь заидеологизирована, как в центре. Да, она находится в сложных отношениях с варварами, но именно здесь проявляется одна из ее сильных сторон – привлекательность.

«Эмблемой» Дуньхуана считалась «Парящая Небожительница», этакая небесная муза. Она, словно Гермес, обеспечивает сообщительность между всем и вся. Почему Лао-Цзы написал свою великую книгу не в столице, а на западной погранзаставе – тоже интересный вопрос. Конечно, здесь можно усматривать элемент случайности: от него потребовали написать книгу в качестве платы за выезд. Но будучи в Дуньхуане, там, где открывается пустыня и простор, гораздо легче прочувствовать избыточность родового бытия империи. Которая в более тесных контекстах просматривается не столь очевидно.

Иной тип отношения, порождаемого империей: взаимоупор. Так, тибетцы на юго-западе довольно долго противостояли китайцам и физически, и культурно. Или вьетнамцы. Все переняли у китайцев, но при этом они – антикитайцы. Так же как и монголы. Можно просто ограничиться констатацией данного факта. Но сам по себе он ничего не объясняет. Здесь нечто большее. Это особый вид сообщительности цивилизаций, который внешне выглядит как противостояние. В психоанализе есть такое понятие to leаn on («полагаться на что-либо»). Есть губы и есть зубы. Согласно китайским поговоркам, они существуют по отдельности, но уберите губы – зубам будет плохо. Это и есть момент взаимоупора: ни дружба, в нашем поверхностном понимании, ни вражда. Они взаимно нуждаются, при этом не будучи друг от друга зависимы. Другая аналогия для данного состояния: соотношение энергии и крови в китайской медицине и у-шу. Кровь и энергия – одно и тоже? Нет, но друг без друга они не существуют. Китай и Вьетнам сосуществуют словно интроверты, как зеркально противоположные образы.

 

СПОСОБНА ЛИ ЯПОНИЯ СТАТЬ ИМПЕРИЕЙ?

– Чем же являются в такой перспективе соседи Китая, находящиеся на периферии китайской цивилизации: Корея, Япония?

– Эти государства-нации, которые можно оценивать по шкале соотношения двух идентичностей: локальной и имперской. Региональность как таковая теряет сообщительность, ту глубину опыта, которая создает внутреннее пространство между двумя идентичностями. Так, Япония – это радикальная региональная культура, в которой локальная идентичность слита с имперской. Внутренняя глубина там убрана. Поэтому японцы – националисты, склонные к экстремальным проявлениям имперскости. Региональная культура окончательно утратила в Японии глубину сообщительности, поэтому, будучи сильным государством, она не способна к поступательному расширению, как это характерно для империи. Яяпонской ментальности свойственна ситуация внутреннего коллапса. Образно говоря, эту проблему решает только харакири: убить себя, разрушить изнутри. Отсюда страсть к разрушению, замечаемая у японцев.

Индустриально и экономически более развитая, преуспевающая, Япония не может переиграть Китай на дипломатической арене совсем не потому, что тот сильнее в военном отношении или превосходит ее по размерам территории и населения. Просто японское государственное мышление оказывается неспособным освоить подлинно имперскую концепцию внешней политики.

Поясню конкретным примером – дебатами в ООН в 2005 году вокруг расширения Совета Безопасности и постоянного членства там Японии. Китай всегда выступал против этого, напоминая о том, что Япония не покаялась за погром в Нанкине в 1937 году и прочие злодеяния в ходе Второй мировой войны. Позиция Китая понятна, хотя «нанкинская резня» имела место уже 70 лет назад и Япония неоднократно осуждала свою политику того периода. Но полной неожиданностью стал протест Африки, когда 53 африканских государства во главе с Нигерией потребовали для себя два места в СБ с правом вето, чем надолго заблокировали вхождение туда Японии. Откуда такой афронт, японцы же ничего плохого Африке не делали?! А это низовая работа китайской дипломатии, которая не поленилась найти отдельный подход к каждой проголосовавшей против стране. Ведь договориться с большинством африканских государств, испытывающих дефицит то в продовольствии, то в технике, не так уж сложно…

Если наверху располагается стратагема «имперское сотрудничество», то внизу, на локальном уровне практики – масса точек сообщительности. Как говорится, цена вопроса какая? Получите. На низовом уровне проблема решается вообще вне каких-либо формул и идеологических конструкций. Всеобщая сообщительность наверху соответствует каждой конкретной локализации, т.е. актам каждой конкретной сообщительности внизу. И китайцы мыслят политические ситуации по образу двойной спирали, связывающей локальность и имперскость. Такова структура главного понятия китайской традиции, «естественности», или «таковости» бытия (цзы жань): одновременно метафизический принцип и уникальность каждого момента существования, единое и единичное.

Количество показов: 3504

(Нет голосов)