17.08.2007

Роза Тенненбаум (Германия)

НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК В ОПАСНОСТИ

Почему язык Гете замещается американским суррогатом?

Англизация немецкого языка – процесс, зашедший значительно дальше, чем может показаться на первый взгляд. Сегодня немцу уже не удается обойтись в быту без английских выражений. Увы, это не признак образованности, а симптом снижения способности к самовыражению и более того, духовного обеднения.

В наибольшей степени англизация бросается в глаза как раз в сфере образования и науки. Немецкий язык в научном обиходе считается старомодным. Между тем в XIX веке именно немецкий считался языком науки.

В послевоенный период каждая вторая работа в мире в области естественных наук публиковалась на немецком языке, и лишь менее 15% – на английском. К 1990 году это соотношение изменилось до обратного: к этому времени только 10,7% новых работ в этой области были немецкоязычными, а 57,6% выходили на английском языке. Сегодня последняя цифра выросла до 80%. Как отмечает один немецкий профессор, сегодня научные работники вычисляют цитируемость своего имени только по англоязычным международным журналам, а количество работ на немецком языке уже никого не интересует. Тем более что наличие публикаций в специальных англоязычных журналах облегчает попадание в американский Индекс научного цитирования (SCI). Английский язык занял столь же исключительное место в конкурсах на замещение должностей, в заявках на исследования, в оформлении приглашений на международные конференции.

 

УНИВЕРСИТЕТЫ КАК АРХИПЕЛАГИ АНГЛИЗАЦИИ

Мюнхенский университет имени Людвига Максимилиана существует более 500 лет, однако сегодня его принято именовать просто University of Munich. В Берлине на полном серьезе утвердилась абсурдная идея об объединении трех университетов под общим наименованием Berlin Research University. В этом случае исчезает также имя Гумбольдта – впрочем, некоторые считают, что оно и к лучшему.

Английские наименования почтенных учебных заведений лишь отражают ту практику, которая уже давно в них привилась: в 2005 году каждая пятая лекция в германских университетах читалась на английском языке, а в 250 курсах дополнительного образования английский язык является единственным языком общения.

Практически полностью англизированы такие научные области, как естественные науки, медицина, психология и общественные дисциплины. В немецкой высшей школе немецкие профессора и доценты устно и письменно общаются с немецкими студентами исключительно по-английски. То же самое характерно для научных конференций. Гости из Восточной Европы, где немецкий язык часто был вторым иностранным языком после русского, вынуждены перекладывать свои выступления и доклады на ломаный английский, поскольку на большинстве германских научных мероприятий на немецком языке не говорят. Даже когда созывается симпозиум на тему «Будущее немецкого языка», доклады на немецком отклоняются.

Профессор Ролан Дюамель, специалист по германистике из Антверпенского университета, с издевкой описывает это повальное англофильство: «Сто миллионов немцев решили перековать себя на английский манер. На международном уровне немцы выступают в качестве миссионеров английского языка и, похоже, настроены полностью изъять свой родной язык из обихода. Немцы одинаково охотно говорят по-английски как на брюссельском паркете, так и между собой».

Бывшему министру науки Рексроту хватило глупости прочитать доклад студентам немецкого университета в Шанхае на английском языке. После чего ему пришлось переводить самого себя на немецкий, поскольку другого иностранного языка местные учащиеся не знали. Считается, что при любом пребывании за границей германский министр обязан говорить исключительно по-английски.

Существуют – к счастью, пока не в большинстве – германисты, которые преподносят свои речи на английском и заставляют изучать немецкую литературу в английском переводе. Весной этого года «Берлинер Моргенпост» (Berliner Morgenpost) рассказывала о подобных «веяниях прогресса» во Франкфуртском университете.

Эта тенденция не только политически поощряется, но и планомерно проводится в жизнь. Выпускные университетские экзамены подверглись англизации в рамках так называемого Болонского процесса: иного варианта Болонья не признает. Исконно немецкая степень доктора философии, которой был удостоен Гумбольдт, уже благополучно переименована в Ph.D. Межуниверситетские конкурсы научных работ должны осуществляться исключительно на английском языке, а при сложившейся системе оценок однажды может случиться, что доклад о поэзии Гейне будет отклонен международными экспертами, не знающими немецкого.

Англизирована даже работа персонала: секретари и работники обслуживания обязаны говорить по-английски. В высших школах столь открыто имитируется пребывание в США или в Великобритании, что даже таблички на дверях гласят PULL и PUSH вместо ZIEHEN и DRUECKEN.

Вышестоящее ведомство, Министерство науки и образования, идет в авангарде англофильства: заявки на замещение должностей должны оформляться на английском языке, немецкий практически исключен из оборота. При посещении веб-сайта министерства создается впечатление, что здесь вообще не признают немецкого языка. Впрочем, то же происходит и в других министерствах.

Тем не менее, в своих речах и выступлениях министр науки и образования постоянно говорит о красоте немецкого языка. На вопрос журнала «Цицерон» (Cicero) о влиянии англизации на качество немецкой речи она ответила так: «Да, англизация ограничивает красоту и богатство немецкого языка и часто выглядит забавно, делая тексты непонятными. Поэтому, конечно, она влияет на немецкий язык». Что правда, то правда.

Между тем аналогичный процесс стремительно распространяется в средней школе, где математику, физику, биологию все чаще преподают на английском. Это называют билингвальными занятиями, но фактически занятия монополизированы английским. Ученики не стремятся усваивают определения, выраженные на немецком языке. А мы еще удивляемся, почему выпускники таких школ по статистике чаще срезаются на вступительных экзаменах.

Биофизик Штефан Кляйн в статье во «Франкфуртер Альгемайне» (Frankfurter Allgemeine Zeitung) за 6 июля цитировал социологический опрос, проведенный среди шведских и голландских детей после первого урока, проведенного на английском. Дети говорили: «We are dumber in English» – «На английском языке мы немее».

Как рассказывает Кляйн, в Швеции и Нидерландах каждый предмет частично читается по-английски. При этом результаты экзаменов у обучавшихся на английском в среднем оказываются в среднем на 10% хуже. На англоязычных семинарах студенты реже задают вопросы и беднее на них отвечают, они в целом более беспомощны. Ни студентам, ни преподавателям эта проблема, однако, неведома, благо они оценивают достигнутые успехи на английском.

 

ЯЗЫК ПРИБЫЛИ

Как повсеместно внушают обществу, англизация является «шансом для элит в образовании, науке, исследованиях и коммерции». За этим скрывается определенный процесс отбора. Происходит селекция «перспективного» слоя, к которому принадлежат самые удобные для применения, самые склонные к копированию и приспособлению юноши. Сегодня карьера в феодальном классе делается не так, как во времена Фридриха Великого, ибо процесс отбора замаскирован знаменем «прогресса» и современности. Он, однако, от этого не менее уродлив.

По существу речь идет о тонкой социальной отбраковке и новой социальной стратификации. Тот, кому хватает сообразительности при каждом удобном случае ввернуть словечко по-английски, будет считаться более послушным и адаптивным. Ему безразлично, точно ли он выражается и хорошо ли его понимают: ему важно лишь продемонстрировать гибкость позвоночника, столь полезную в элитной карьере. Инакомыслящие столь же безжалостно отфильтровываются в высшей школе, сколь и в политических партиях.

Следует признать, что в сегодняшней Германии английский язык одерживает культурно-политическое превосходство над немецким. Подобное явление уже наблюдалось 250 лет назад, но с обратным знаком. Тогда элита говорила по-французски, а немецкий считался народным языком простолюдинов. Но с французским языком в высшие слои общества приходила французская культура, французский церемониал, французская литература, французские вкусы. Поворот к немецкому начался с Готхольда Эфраима Лессинга. Он попытался – ранее это было немыслимо – вывести на сцену рядового гражданина. Во французских пьесах сценические характеры были исключительно благородного происхождения, представляли королевский двор и говорили, разумеется, исключительно по-французски. Представители низших слоев – клоун или чистильщик сапог – должны были демонстрировать свою необразованность ломаным французским языком.

Лессинг впервые вывел на сцену простых граждан, которым предстояло раскрыть сильные характеры и благородные порывы. Для него было важно не социальное происхождение, а масштаб личности. Эта неслыханная революция обусловила поворот, который триста лет спустя привел в Веймаре к таким вершинам, как поэзия Шиллера и Гете. Теперь уже на посмешище выставлялась необразованность благородного сословия; особой насмешки удостаивалось его неумение пользоваться немецким языком. Вильгельм фон Гумбольдт, осуществив реформу образования, сделал этот поворот общенациональным. Путеводной звездой немецкой культуры стал древнегреческий язык, а немецкая речь одержала верх над французской. Место французской придворной культуры заняло немецкое бюргерство, воспитанное на греческом и немецком. В ту пору простые горожане впервые стали выполнять роль носителей культуры.

Сегодня этот процесс развернулся вспять. Элита говорит по-английски, остальное общество – на англизированном немецком. Немецкий язык становится чем-то вроде диалекта, языка простонародья, которому прочие слои поручают грязную работу. Он становится языком повседневности, никак не связанным с выбором будущего. Национальная речь утрачивает свою миссию моста между социальными слоями и научными дисциплинами, деградируя до уровня диалекта.

В своей статье в «Франкфуртер Альгемайне» Кляйн предупреждает о расколе общества на «потребителей элитного языка и всех остальных, которых не привлекают к актуальными проблемам развития. Существует научный язык или нет – это вопрос национальной гордости. Больше того – это вопрос демократии».

Профессор Ханс-Кристиан Майер, председатель Центрального комитета немецких католиков, с 1990 по 2002 гг. – министр науки и культуры в правительстве Саксонии, утверждает, что целая группа влиятельных персон в политической, экономической и естественнонаучной сферах настаивают на предоставлении английскому языку статуса второго национального языка в Германии. К этому числу принадлежит и бывший министр образования, ныне премьер-министр Северного Рейна-Вестфалии Юрген Рютгерс, а также руководство таких учреждений, как институт Макса Планка, Немецкое исследовательское общество – ведущее научно-исследовательская организация Германии – и концерн «Бертельсман». Основной движущей силой является бизнес, точнее – сообщество представителей транснациональных концернов, так называемых «global players». В этом кругу господствует напускная важность, чванство и лесть. Об этом круге насмешники распустили крылатую фразу: «Если тебе нечего сказать, говори по-английски».

Язык, несомненно, считается инструментом господства, средством порабощения одного другим. «Язык является инструментом политики», – говорил британский социолингвист Рональд Уорхоу (1987). «Языки являются важным оружием в мировой конкуренции за умы и власть». И разумеется, за рынки. Английский язык является lingua franca глобализации – понятия, которое определяет весь современный мировой процесс.

Впрочем, если сегодня произнести выраженние lingua franca, в Германии вас не поймут: для обозначения английского «полуязыка» сами англичане ввели в оборот термин pidgin English. Но историческое понятие lingua franca больше соответствует современной роли английского языка в Европе.

Исторический lingua franca был смесью латыни, итальянского и арабского языков, распространенной в средние века среди торговцев Средиземноморья. Само латинское определение придумали арабы, в просторечии любой европейский язык называвшие «французским». Это был по существу узкопрофессиональный лексикон торговли с ограниченным набором слов и выражений: его единственным предназначением было обслуживание коммерции. Аналог lingua franca в виде упрощенного нижненемецкого диалекта использовался ганзейскими купцами в бассейне Балтийского моря («у кого есть язык, у того есть товар», – говорили ганзейцы).

Именно такова сегодня функция английского языка в западноевропейских странах. Английский используется в качестве инструмента для того, чтобы «вначале отобрать у людей слова, а потом всучить им продукт», как несколько фамильярно выразился доктор Гавлитта из Союза немецкого языка. Поэтому он наиболее активно внедряется там, где экономические и научные круги могут получить максимальную прибыль.

 

ТОЧЕЧНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ – ЭТО ПО-РЫНОЧНОМУ

Без повсеместной англизации глобализационный процесс не шел бы такими семимильными шагами. Тот английский, на котором говорят в Германии, обслуживает неолиберальное рыночное мышление, которое интересуется исключительно тем, что можно немедленно продать. За популярным нынче выражением «Точечное исследование говорит по-английски» скрывается расчет на рыночную глобализацию научных разработок (отсюда, собственно, возник и Болонский процесс). Понятие «точечное исследование» созвучно требованию быстрой прибыли от полученных научных результатов. «Точечного ученого» прежде всего интересует вопрос о том, где существует максимальный спрос на данный продукт и в какой упаковке его выгоднее сбагрить. Типаж такого ученого не имеет ничего общего с кабинетным интеллектуалом, месяцами не выходящим из лаборатории. «Точечные ученые» говорят на том же английском языке, что и топ-менеджеры транснациональных корпораций – куда, собственно, их и нанимают на уровне обслуживающего персонала местных филиалов.

Это не язык Шекспира и Шелли, это «приблизительный английский», «нулевая ступень», «basic American» или BSE (bad simple English) – скудное, примитивное наречие, вызывающее улыбку у самих англичан. По-немецки владение подобным языком именуется Halbsprachigkeit – буквально «полуязычие».

В Германии англизация воспринимается многими как позитивный признак политической открытости и экономической конкурентоспособности. За океаном это рассматривается по-другому: научное определение этого языкового поведения там именуют даже не cosmopolitanism, а linguistic submissiveness – дословно «языковое подчинение».

Ныне преобладающие в Германии исследования в области естественных наук, в общем-то, и не нуждаются в более сложных лексических формах, поскольку в них в основном идет речь о расчете данных, о передаче информации и совсем чуть-чуть собственно о знаниях. Издатель журнала «Экономика и наука» Эберхард Штрауб не исключает, что его юным коллегам даже не нужна элементарная грамотность: «Ученые – под этим словом ныне подразумеваются специалисты-естественники – практически могут сегодня не знать алфавит. Они больше не нуждаются в языке, а их формулы и аббревиатуры не нуждаются в аудитории. Их выкладки и расчеты препарируют специально обученные “переводчики” – в основном журналисты и авторы узкопрофильных журналов».

Ученые-естественники ныне говорят между собой на выхолощенном профессиональном жаргоне, используя бесчисленные формализмы, приспособленные к рыночной стандартизации. Эти термины для узкого употребления не развиваются, а возникают по мере потребности и так же мгновенно вымирают при исчезновении спроса. Это происходит и со словечками, представляющими собой облегченный перевод немецких научных понятий. Формируется фатальное разделение: исследование само по себе, внедрение само по себе. К примеру, в медицине закрываются исследовательские лаборатории, а научные открытия годами ждут применения, поскольку вначале они подлежат переводу на «рыночный язык». Несмотря на то, что немецкая медицина говорит и пишет по-английски, 20% врачей и 29% студентов-медиков признаются, что их знаний английского языка хватает ровно для того, чтобы усвоить лекцию. Узкопрофессиональные термины усваивают лишь 11%.

При этом содержательный уровень падает, а в применении созвучных понятий возникает путаница, поскольку на чужом языке часто бывает трудно дать точное определение, а на английском в особенности. Язык таким образом превращается в тупой инструмент для передачи заранее отпрепарированного познавательного продукта. Создать новое знание, что требуется от науки, невозможно, если вы пользуетесь комбинацией «приблизительного английского» с «нулевым» немецким.

Что делать? Совершенствовать английский язык? Это полезно, но недостаточно. Решающую роль играет полноценное знание родного языка. Без него по-настоящему не освоить и другие языки. Родной язык оказывает основополагающее влияние на способ человеческого мышления.

 

О СУЩНОСТИ ЯЗЫКА

Что такое по существу язык? На этот счет бытуют совершенно разные мнения. Профессор Ноам Хомски из Массачусетского технологического университета, которого именуют основателем лингвистики, сводит язык к роли почтальона, доставляющего сообщение от отправителя до адресата. Язык, по его мнению, не оказывает никакого влияния на познавательные процессы, обслуживая лишь «почтовые сообщения». Противоположного мнения придерживается профессор Михаэль Томаселло из института Макса Планка в Лейпциге. Рассматривая человека не как продвинутую форму животного, а как в первую очередь общественное и культурное создание, он утверждает, что в развитии человека общественная и культурная среда представляет большее значение, чем сам навык словоупотребления.

Этот спор стар как мир. Он восходит еще к греческой античности. Представления Хомского восходят к Аристотелю, в понимании которого язык является лишь средством придания словесной формы мыслительному содержанию. В упрощенной форме этой теории слова, подобно этикеткам, наклеиваются на предметы – «стол», «стул», не обладая никакой глубинной истиной.

Взгляд Платона на сущность языка принципиально иной. В классическом диалоге «Кратил» обсуждается «правильность слов». Вещи, как говорит в диалоге Сократ, обладают собственной «устойчивой сущностью» независимо от внешнего влияния. Стол останется столом, даже когда кому-нибудь придет в голову придумать ему другое название, «выражающее вложенный в него смысл». Но когда человек дает предмету или явлению имя, он совершает не механический акт, а осмысленное действие, вначале усваивая суть этой вещи; когда он изготавливает вещь, он прежде создает в своем сознании ее образ. Таким образом, роль слова состоит в том, чтобы уловить эту устойчивую сущность предмета и придать ей форму и содержание. Новые слова появляются вместе с новой практикой, а слово является обучающим инструментом, который совершенствует и изменяет определяемый предмет: «Имя есть орудие обучения и распределения сущностей». Язык, как совокупность слов, возникает не «произвольно», не по заказу или контракту, не из распоряжений или обычаев, подчеркивает Платон. Добавим: и тем более не из математики и информационной теории.

Вильгельм фон Гумбольдт также считал мнение о том, что слово является не более чем обозначением независимо от него существующего предмета, «упрощенным представлением». По его словам, «речь строится в соответствии с согласием между всеми представителями определенного племени, но отдельные слова вначале происходят из естественного чувства говорящего и понимаются похожим естественным чувством слышащего». Слова рождают в нашем представлении образы, наиболее точно соответствующие тому, что они обозначают. Так, например, слово «доклад» означает «выкладываю перед кем-то свои знания»; слово «поделиться» означает, что я посредством рассказа разделяю с собеседником свои тайны; слово «безвольный» означает, что я не властен над собой.

Образы, которые пробуждают в нас слова, обладающие «устойчивой сущностью», связывают между собой ассоциативные цепи и эмоции, прошлое и будущее. Между словом «подросток» – Heranwachsende – и словом youngster существует большая разница. Понятие «подросток» обозначает юное существо, еще находящееся в фазе развития и потому еще нуждающееся в защите, в индивидуальном опыте, который достигается взрослением. Youngster означает не более, чем механическое отнесение к возрастной категории.

То же касается языка как совокупности слов. Национальные языки формально различаются правилами словообразования и управления. Но в каждом из них отпечатывается опыт, усвоенный множеством поколений носителей этого языка в историческом и культурном процессе. Говоря словами Гумбольдта, «все то, что данный народ выработал за столетия, находит живой отзвук в языке, который развивается вместе с ним. Это определяется природой данного языка в целом, как при обозначении всего прикладного, телесного, конкретного, так и в области идеальной, духовной, общественной, правовой, для передачи образа, напоминающего о своем происхождении.

Национальный язык обозначает обстоятельства, придает выразительность восприятию, что достигается особым звукопостроением, особым способом словообразования и построения фраз. (...) Это та форма, при помощи которой народ осмысливает мир... Духовное может быть постигнуто лишь через проявление, которое вовлекает в общение множество индивидуальностей, передает посредством памяти поколений и письменности то, что иначе бы неминуемо угасло, и сохраняет для нации, даже если она сама того не осознает, все наследие ее мысли и опыта, всю массу ранее достигнутой духовности».

В языке отражается все ранее высказанное, продуманное, пережитое и выстраданное, и вся масса бытия и дум в тот момент, когда мы говорим, извлекается из прошлого в настоящее, одновременно приумножаясь и по-новому воплощаясь через наш собственный вклад, поскольку язык, по словам Гумбольдта, сам является «пропущенным через человека и в той же мере направляющим его бытием». Он не сводит слова к буквенной последовательности, а язык – к собранию грамматических правил; сила языка состоит в метафорах, которые пробуждают в нашем мышлении ассоциативные цепи.

Как заключил Гумбольдт после многолетнего изучения мировых языков, «разнообразие языков состоит не столько в разнообразии знаков, а в разнообразии построения образов, и соответственно... по существу в разнообразии мировоззрений».

Человеческий дух не знает границ в способах постижения мира. В этом, по Гумбольдту, и состоит подлинное основание множественности языков. «Они создаются внутренней потребностью человеческого духа в порождении множественности интеллектуальных форм».

«Язык является не только средством понимания, но и средством выражения духа и мировоззрения говорящего, будучи дополнением к мысли», по Гумбольдту. Или, по Гердеру, – «мыслью, которая на глазах предстает в более крупном масштабе».

 

РОДНОЙ ЯЗЫК И ТВОРЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ

Возвращаясь к философскому наследию, мы особенно остро ощущаем суть того процесса, который ныне развивается в Германии. Наука, пережевывающая одни и те же термины и понятия, ничего качественно нового открыть не способна. В том числе и потому, что подлинное научное мышление сродни мышлению поэтическому, а ее язык – это язык метафор. Чтобы проникнуть в неизведанную область, ученый должен пройти определенный путь. Он лежит через ту сферу человеческой духовности, в которой живет творческая мысль, рождающая новые концепции как в науках, так и в искусствах. Не случайно великие естествоиспытатели XIX века, как правило, также сочиняли музыку.

Творчески осваивая новый иностранный язык, человек соприкасается с иным взглядом на мир, с иной формой мышления. Каждый из языков представляет собой «раскрытие человеческой духовной силы», писал Вильгельм фон Гумбольдт. Мир духа столь же безграничен, как вселенная, и чем больше существует языков, тем дальше можно проникнуть в эти обширные области.

Филология в Германии получила развитие в рамках знаменитой реформы образования Гумбольдта. Покидая гимназию, каждый школьник владел по крайней мере четырьмя современными языками. При этом основой филологического образования был немецкий язык наряду с древними языками – древнегреческим и латынью, которые нередко дополнялись также санскритом и древнееврейским языком.

Выбор древнегреческого языка в качестве системообразующего имел глубокий смысл. Помимо грамматического совершенства, греческий язык был языком муз. Это были не только музы изящных искусств, но и музы математики и астрономии. Это был язык духа и человеческой свободы.

За древнегреческим следовала латынь, затем французский, английский, итальянский и испанский. Изучение правил каждого языка сопровождалось усвоением его литературного канона. Выпускник школы времен Гумбольдта владел языками не в пределах лексикона программы MTV, а на уровне, позволяющем в подлиннике изучать духовную историю стран и народов.

Переводы мировой литературной классики только обогащали немецкий язык, развивая его выразительные средства. Самостоятельная работа над переводом приводила к новым постижениям, совершенствовавшим родную речь.

Европа, в особенности ее научное сообщество, традиционно общалась на множестве языков, и каждый из них обогащал научное творчество своим потенциалом знания, своим восприятием действительности и своими отправными точками мышления.

Сегодняшний школьник не знает толком ни родного языка, ни подлинного английского. Вместо самостоятельной переводческой работы ему предлагают готовый суррогат, который воспринимается как чуждый и ничем не обогащает духовный мир и речь как таковую.

Лучшим лекарством от сегодняшней англизации является фундаментальное изучение многих языков – начиная, разумеется, с языка своей родины. В этой связи Штефан Кляйн предлагает вернуть в высшую школу практику написания дипломных работ на немецком языке, а также учреждать премии на лучший реферат, на лучшее эссе, на лучший научный доклад, на лучший учебник или пособие на немецком языке.

Использование родного языка в образовании и науке, поощрение сложных заданий и мыслительных процессов принесет пользу как самим гражданам, очищая их замусоренные головы, так и родному языку. Примеры такого использования языка имеются. Возможно, лучшим из них является постановка шиллеровской трилогии «Валленштайн» в инсценировке Петера Штайна. В ней раскрыто все богатство и мощь шиллеровской речи, во всей глубине и божественном звучании.

«Язык – наше духовное хозяйство», – говорил Гердер. «Язык – это зеркало понимания», – вторил ему Лейбниц. Наше хозяйство сегодня обнищало, в наших головах звенит пустота. Освоение новых языков и культуры перевода – хорошее средство сохранить собственный язык от уничтожения. Однако мы надежно избежим этой опасности, лишь когда овладеем новыми идеями, ибо наш язык может развиваться тогда, когда мы говорим между собой о чем-то действительно важном.

Перевод с немецкого Константина Черемных

Текст впервые опубликован на сайте Solon-line.de, германском партнере RPMonitor

Количество показов: 9315
Рейтинг:  3.3

(Голосов: 1, Рейтинг: 3.3)