02.11.2007

Константин Черемных

РОССИЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Оправившись от последствий национальной катастрофы, мы продолжим осуществлять свою миссию в Европе

ИДЕЯ ПЕТЕРБУРГА И ЗАМЫСЕЛ ПЕТРА

Стандартный либеральный взгляд, доминирующий в мировом сообществе, искажает действительность как в кривом зеркале. Отсюда происходит и непонимание особенностей России в целом, и непонимание роли ее северной столицы, смысла того, что она символизирует. Петербург – город, построенный не стихийно, а в соответствии с актом государственной воли. Это город, время исполнения которым столичной функции совпало с самым стремительным поступательным и непрерывным развитием российской экономики и культуры. Это город, в котором нашли себе применение лучшие таланты и умы Европы, где они были радушно приняты и в большом числе настолько освоились с русской культурой, что прижились в России и умерли русскими подданными. Русскими петербуржцами были такие фигуры мировой величины, как математик Леонард Эйлер и археолог Генрих Шлиман, не оставшийся в этом городе лишь потому, что его сердце покорила его вторая жена, которая была родом из Греции. Наконец, Петербург – точка кристаллизации новой российской элиты, представленной сегодня как президентом, так и премьер-министром нашего государства.

В 1991-м году, как и в 1917-м, сильные мира сего рассчитывали на то, что Петербург, как «самый западный» город нашей страны, исполнит роль окна, точнее, отверстия для протаскивания новой традиции, не оставляющей камня на камне от старой. Но вот прошло полтора десятка лет, и по интонациям, в каких в мире характеризуют нашу страну и ее руководство, мы легко догадываемся о том, что наши недоброжелатели опять просчитались.

Иначе и быть не могло, ибо замысел Петра состоял вовсе не в том, чтобы слепо переносить из Европы ее традиции и стандарты, а в том, чтобы использовать богатый технический и культурный потенциал тогдашнего Запада для того, чтобы поднимать и развивать собственную страну. Он не мог не видеть и не понимать, что государство, доставшееся его отцу и деду от Рюриковичей, качественно отличалось от прочих европейских стран.

Жители этой страны, которых поразительно мало в сопоставлении с масштабами населяемой ими территории, на протяжении веков совершали невозможное – вершили труд, превосходящий обычные силы, существовали в режиме постоянной мобилизации. Петр не только сообщил им новый импульс, но и помножил этот потенциал на прогресс европейских технологий.

В допетровское время огромная Россия могла лишь догадываться о богатстве своих недр, а свои расстояния от моря до моря преодолевала, физически перетаскивая на плечах корабли из бассейна одной реки в другой. Эра Петра стала эрой новых слов в русском языке. Одно из них, слово «шлюз», обозначало то устройство, которое помогало преодолевать колоссальные преграды. Другие слова сформировали весь глоссарий горнодобывающей промышленности, а некоторые из них – например, «шахта» – в новом значении вошли в словарь стратегической обороны XXI века.

Именно Петербург, в котором большинство клиник названы по именам русских немцев, дает представление о том, почему Россия и Германия, несмотря на страшный ущерб, причиненный друг другу в мировых войнах, вновь приходят к политическому сближению. Это еще один крупный просчет недоброжелателей нашей страны. Они не учли того обстоятельства, что германский интеллект был и остается комплементарным российскому мышлению – по крайней мере, со времен дружбы Петра Великого с Францем Лефортом, которого он именовал не по фамилии или имени, а просто – mein Herz.

 

ЦИВИЛИЗАЦИЯ СИНТЕЗА

Что же влекло этих людей в Россию? Ясно, что не только и не столько заработок, ибо в дальние странствия человека тянет не богатство, а некие совершенно иные внутренние мотивы. Их привлекало то сочетание ландшафта, народной традиции, веры, дерзания, научного творчества и государственного мышления, которое в своем единстве и именуется цивилизацией. Тот опыт вовлечения европейских умов и навыков в развитие России, о котором идет речь, – не финансистов, не временных советников и консультантов, а творческих людей, строителей, изобретателей и естествоиспытателей, пришедших однажды и навсегда, – и есть одно из главных доказательств существования и мощной силы русской цивилизации.

В этой особой цивилизации социальные функции не совпадали со стандартами западной традиции. Почему говорят, что в России поэт – больше, чем поэт? Может быть, по той причине, что поэт в России не противник, а, как правило, партнер и советчик государственной власти. Неудивительно, что в наследии Пушкина центральное место занимает образ Петра Великого: ведь Пушкин вырос в инфраструктуре, созданной Петром; без Петра не было бы и Царского Села, где он учился, творил и провел лучшие годы семейной жизни. Но Царское Село было в ту пору известно и своим военно-инженерным училищем, существующим и поныне, и величественным собором Св. Софии, построенным специально для его учащихся. Такова реальность этой цивилизации, где государственная политика мирно сосуществует с поэзией, а церковь – с инженерией и военным делом в рамках одной и той же задачи – благо что эти задачи равно вдохновляют царя и поэта, инженера и военачальника, ученого и священника своими масштабами и значением.

Как ясно из всего вышесказанного, да и просто из географической карты, одной из отличительных черт русской цивилизации была экспансия. Но экспансия по суше и даже по морю имела свои ограничения. Может быть, по этой причине уже в семидесятых годах прошлого века, когда не каждый ученый мог себе представить грядущее освоение человеком воздушного пространства, русские мыслители – позже названные в мировой литературе русскими космистами – принесли в мир мечту об экспансии вверх, в пространства, окружающие Землю, и в другие неизведанные внеземные миры.

Николай Федоров в своей книге «Философия общего дела», изданной лишь посмертно и затем надолго забытой, не просто мечтал о других мирах. Он пророчествовал о том, что человек, освоив эти миры, сделает их вместилищами человеческой памяти, достигнув в своем развитии таких способностей, которые сделают возможным воссоздание образов великих, давно умерших сынов Земли. Он предсказывал не просто грядущий технический прогресс, но и грядущую способность землян связать воедино прошлое и будущее, равно как и пространственные, глубоко отличные друг от друга миры Запада и Востока.

Самым непосредственным учеником философа Федорова оказался инженер Константин Циолковский. С этим именем первого автора русской ракеты связано все последующее развитие этого направления, которое продолжали после него советский немец Фридрих Цандер и советский русский Сергей Королев. Венцом этого прорывного развития стал первый полет космического корабля с человеком на борту. По почти мистическому совпадению, фамилия первого космонавта – Гагарин – является и подлинной фамилией философа Федорова, который был внебрачным сыном графа Петра Ивановича Гагарина.

Во времена реализации советской космической программы казалось, что научное знание отменило за ненадобностью религиозную веру. Но оказалось, что это иллюзия. Мнимое противоречие было снято, и мне довелось быть тому свидетелем.

Другое мистическое совпадение открылось мне в 1997 году, когда в московском Свято-Даниловом монастыре состоялась совместная конференция русского духовенства и советской школы ядерной физики. Пути церкви и атома соединились еще в конце 1940-х годов, когда главный центр советских ракетно-ядерных исследований было решено разместить в древнем русском городе Сарове. Один из участников, сотрудник расположенного там Московского физического института, говорил, что его всю жизнь, проведенную в закрытом городе, исчезнувшем с карты с момента учреждения этого центра, вдохновляло сходство между формой ракеты и устремленным в небо силуэтом Саровского монастыря.

Прошло еще десять лет осмысления Россией своего пути и своего предназначения, и вот 9 сентября, менее месяца назад, в Храме Христа Спасителя в Москве состоялось празднование 60-летия российской ядерной программы, в котором вновь рука об руку участвовали ученые и духовенство. С этого дня величайший русский подвижник, святой преподобный Серафим Саровский, имя которого носит монастырь, стал покровителем российских ядерщиков.

Имя св. прп. Серафима Саровского носит и военное кладбище в Санкт-Петербурге, где похоронен отец президента России. Это опять же можно считать случайным совпадением. Но любое чудо в человеческой цивилизации, как и таинство рождения нового вида в природе, является случайностью, из которой затем рождается новое качество синтеза начал; любое возвращение к памяти предков вновь погружает нас в историю, которую столь же невозможно переписать, как и родовые признаки цивилизации.

Гармония веры и научного прогресса, воплощенная в церемонии в Храме Христа Спасителя, была вдохновляющей радостью для ученых – и столь же черным днем для носителей антирусских – и одновременно антицивилизационных – взглядов, которым эта гармония встала в буквальном смысле слова костью в горле. Если перечислить имена публицистов, изошедших проклятиями по поводу этого события – притом проклятиями с использованием названий животных, словно апеллирующими к языческим идолам, то мы получим портретную галерею не только противников прогресса, не только противников православной веры, но и противников самого существования России.

В «Философии общего дела» Николай Федоров предвидел явление на нашей земле этих противников союза прогресса и традиции, главным смыслом деятельности которых является противопоставление одного другому, а затем и открытое противодействие обоим началам.

О том же явлении противников России на русскую землю пророчествовал святой преподобный Серафим Саровский. Для защиты от этих пришельцев он прокопал свою знаменитую Дивеевскую канавку, через которую не в силах перешагнуть Антихрист. Очевидно, те, кто беснуется, представляют именно эту силу в сегодняшнем мире; очевидно, эти силы особенно раздосадованы точностью, с которой сбылось пророчество великого старца: именно здесь, на той самой нижегородской земле, откуда начинали свой путь в захваченную Москву Минин и Пожарский, возник синтез двух начал, через который этим силам переступить не дано.

В представлении Николая Федорова источником и центром этого мирового зла была Англия, «которая силится все народы, в особенности Россию, превратить в чернорабочих, в орудие для эксплуатации земли, стремится принудить их добывать сырые продукты, которым Англия лишь придает красивую внешность и соблазняет ими ту же деревенщину, глушь, которая [эти сырые продукты] создала и добыла». Мысль о том, что модель России как поставщика миру сырьевых ресурсов есть модель колониальная, таким образом, не нова.

Силы зла в описании Федорова наделены весьма отличимыми и удивительно узнаваемыми характеристиками: тяга к роскоши, равнодушие к бедности народов в мире и к производительному, особенно сельскому сословию в своей стране; языческая «привязанность к мануфактурным игрушкам и личная свобода, как возможно меньшее стеснение в забавах этими игрушками»; навязывание свободы торговли с той же целью, что имеют и война, и провоцирование войн за ресурсы. И «не политическая только экономия, ибо для Дарвина и последователей что такое наука как не знание о борьбе, а сама логика, по которой движется история, есть изображение войн между отвлеченными понятиями... Для таких учений дороги лишь различия, лишь свойства, ведущие к вражде, им чужды и даже противны чаяния народами такого состояния, когда волк будет пастись с ягненком, а славянин станет немцу братом».

 

МАСКИ НАСТУПАЮЩЕГО ЗЛА

Эти слова писались за тридцать лет до того, как Великобритания предприняла все усилия для втягивания России в войну с Германией; за полвека до того, как президент Лондонского банка Монтегю Норман оказал поддержку нацистской Германии; за 60 лет до фултонской речи Черчилля, за сто лет до того, как генсек Михаил Горбачев прибыл в гости к Маргарет Тэтчер, после чего и начал так называемую перестройку, выразившуюся в отрицании страной своего собственного пути и последовавшей национальной катастрофе.

После этой катастрофы проходит еще пятнадцать лет, и вот уже сорваны все маски: именно из Лондона доносится наиболее враждебные вызовы нашей стране, и тот же Лондон становится излюбленным местопребыванием самых чванных и наглых любителей роскоши из России.

И тот же Лондон, усилиями принца-консорта Филиппа Маунтбаттена, оказывается средоточием нового дарвинизма, смешанного с новым мальтузианством. Именно здесь находится штаб-квартира антицивилизационного Всемирного фонда дикой природы, где хлопочут о правах насекомых, но только не людей; именно отсюда финансируются кровопролитие в «третьем мире», вполне соответствующее мальтузианской догме о пользе сокращения численности населения; именно здесь придумывают индивидуальный счетчик для подсчета выдыхаемого углекислого газа – буквально по принципу «меньше народу – больше кислороду».

Чем мешает этой идеологии, на русском языке определяемой словом «экологизм», историческая Россия? Она не относится к многонаселенным странам. Значит, мешает другое. И с первых же лет после распада СССР становится понятно, чтó именно. Этой идеологии мешает научно-технический прогресс, мешает неистово, как прямой и непосредственный враг. Мешают самые передовые российские технологии – технологии полетов в космос, технологии ядерной индустрии, технологии новых материалов. То есть именно те отрасли, которые обеспечивают прорыв в будущее не одной России, а всего человечества.

Летом 1997 года, на конференции в Свято-Даниловом монастыре, один из саровских физиков произнес открытым текстом: «экологизм – это фашизм». Такое признание стоило мучительного опыта, учитывая, что многие российские атомщики, очарованные речами Горбачева и Сахарова, увлеклись и так называемой информационной теорией, а вместе с нею и экологизмом, благо это две стороны одной постиндустриальной, а точнее – антииндустриальной медали.

Антииндустриализм все последние годы прикрывался различными благовидными масками – то «теорией устойчивого развития», якобы обеспечивающей в мире большую справедливость, то опасностью гибели государства от перенаселения, ради спасения от которого допустимо не только массовое прерывание беременностей, но и распространение гомосексуализма как гарантии от «гиперпопуляции». В мировой повестке дня эти аргументы появились не сегодня, а в конце XIX века. Уже тогда Федоров, полемизируя с Толстым, язвительно писал: «В наши времена скотолюбивых много».

Философ-пророк не усматривал в приумножении человечества никакой угрозы, ибо предвещал – еще до сооружения первых летательных аппаратов! – что человечество распространится в новые миры, где хватит места не только для землян, но и для их воскрешенных предков. Над ним смеялись, его называли чудаком, но его технологические пророчества сбылись почти полностью.

Однако за новыми достижениями человека в покорении космического мира последовало нашествие противоположных прогрессу «скотолюбивых сил».

Сейчас Россия выздоравливает от последствий этого нашествия. Об этом свидетельствует не только тот факт, что именно русские ученые сегодняшнего дня наиболее последовательно опровергают миф о якобы грозящей Земле климатической катастрофе; не только полная импотентность «зеленых» партий на российской политической сцене; не только выступление руководства нашего государства в защиту беднейших стран «третьего мира». Приверженность русского человека идее развития было и остается столь же естественной чертой цивилизации, как и стремление к более справедливому мироустройству. Даже эстетика современных российских приключенческих фильмов, где сюжет разворачивается в Афганистане или на Кавказе, содержит естественный и узнаваемый, не ходульный, не пропагандистский, а неподдельный и глубоко народный, образ защитника и цивилизатора, который не загоняет более слабые народы в еще более беспросветную пропасть, как это веками делала Британская империя, а приобщает эти народы к более высоким стандартам познания, культуры и бытовой жизни, не манипулирует ложью, а несет им мир и правду.

Тот же пафос постепенно распространяется и в российском телевизионном эфире, где закончилось время «чернухи», смакование смерти, разрухи и катастроф, где больше не считается зазорным употребление таких понятий, как «многополярный мир» и «российская миссия», где больше не перепеваются заемные тезисы о спасительности глобализации, о покаянии за сам факт имперской сущности России.

Слово «империя» в русском языке и звучало, и воспринималось не так, как в остальном мире, равно как и такие слова, как «покорение», «завоевание». Эти слова в русской культуре веками содержали и несли смысл освоения диких пространств, освобождения народов от первобытных, рабских отношений, и точно так же – и потому естественно – применялись к постижению новых вершин науки и техники, к достижению новых пределов в космическом пространстве.

С тех же, кто пытался вытравить из нашего употребления эти слова, сегодняшняя реальность сорвала маски миротворцев и филантропов. И каждый день и каждый час эти маски срываются на кровоточащей земле Ирака, ставшей западней для империалистов совсем в другом смысле – не защитников, а захватчиков, под видом прогресса несущим в остальной мир разделение и войну, а под видом охраны природы – возвращение человечества в эпоху рабовладения.

 

ОБУЗДАНИЕ СТИХИИ

«Природа, когда будет управляема разумом, будет выражением человеческой мысли и чувства, то есть будет прекрасною», – писал Николай Федоров. Худшим воплощением мирового зла для него были дарвинисты, «берущие образцы для человека в животном царстве». Самодержавие, которое он противопоставлял конституционному строю, он прямо связывал с развитием:

«Как инициатор в деле братском и отеческом, самодержец является предводителем, императором в борьбе с разъединяющим пространством – первым условием чуждости, неродственности. Главнокомандующим всенародного ополчения в этой истинно христианской борьбе или войне, устраняющей разобщение, открывающей для тесно (плотно) населенных мест исход в малонаселенные – исход, не прерывающий, однако, связей переселенцев со старою родиной, с могилами отцов, может быть только самодержец. Важнейшим делом в этой борьбе является построение сибирской дороги».

Борьба с природной стихией – «регуляция природы» по Федорову – прямо связана с единством российской нации и исполнением ее мировой миссии. На том же языке говорил его великий современник, ученый и философ Дмитрий Менделеев, который был еще и государственным деятелем, практически занимавшимся разработкой схем развития неосвоенных регионов по распоряжению государя. Он занимался тем, что сегодня именуется транспортными коридорами – развитием инфраструктуры для последующего строительства жилищ, заводов, для возделывания земли, для создания нового реального промышленного продукта, для построения связующих звеньев между разбросанными частями огромной России и лишь во вторую очередь – для освоения новых мировых рынков.

Вдохновителем этого начинания был государь Александр III, а продолжился этот процесс освоения и нового строительства спустя полвека в период правления Иосифа Сталина. Любопытно, что труды Менделеева о промышленности были переизданы в 1930-е годы, а затем забыты еще на полвека. В предисловии к этому изданию Менделеев назывался ни больше ни меньше как провозвестник народнохозяйственного планирования, притом с оговоркой: «Он был не только госплановик, но мироплановик».

Это признание, которого Менделеев удостоился от совершенно другого, по самоназванию не имперского и не христианского режима, говорит больше о нашем прошлом, чем тысячи западных книг, изобличающих и поносящих Сталина и приуменьшающих его роль в победе в самой страшной из известных человечеству войн. Это признание объясняет внешнему миру подлинный смысл почитания народом диктатора – суть его состояла не в рабской покорности, а в воодушевлении народа, строящего свою страну и преображающего неосвоенные пространства, – народа, бросившего вызов одновременно стихии и внешнему неприятелю, народу, научившемуся сворачивать горы.

Русские мыслители, не по своей воле отрешенные от миссии нового строительства России, не прокляли вместе с большевизмом саму идею цивилизационного прогресса, подчиняющего себе стихию. Более того, они сохранили и донесли до наших дней религиозную интерпретацию прогресса российского и мирового хозяйства. Отец Сергий Булгаков писал: «Хозяйство есть творческая деятельность человека над природой; обладая силами природы, он творит из них что хочет. Рядом с миром естественным рождается мир искусственный, творение человека, и этот мир новых сил и новых ценностей увеличивается от поколения к поколению, так что (...) теряются всякие границы при определении возможного. Мы живем под впечатлением нарастающей мощи хозяйства, открывающей безбрежные перспективы для “творчества культуры”... Хозяйство есть функция жизни, уже созданной и существующей. Это Божественный огонь, рожденный творческой любовью...»

У русских православных и русских коммунистов, завороженных идеей развития, не было непреодолимых разногласий. Линия противостояния проходила не между принуждением и несвободой, не между материальным равенством и неравенством: эти дихотомии ложны. Линия противостояния периода человеческой истории, приходящего ныне к логическому завершению, лежала между развитием и дегенерацией, между прометеевским стремлением в Небо и мизантропическими культами Земли.

Поколение, к которому принадлежали Булгаков и Вернадский, Богданов и Чижевский, Сикорский и Цандер, сформировалось в эпоху государя Александра III – самого последовательного и упорного продолжателя Петра Великого. Только два года назад скульптурное изображение Александра III было извлечено в Петербурге из заднего двора Академии наук и установлено у входа в Мраморный дворец – на место, где раньше стоял ленинский броневик. Любопытно, что это событие почти совпало с введением в России нового праздника – Дня единения России, приуроченного ко дню прибытия в Москву народной армии Минина и Пожарского.

Этот новый праздник – не вызов коммунистам и не вызов недружественной Польше, как его принято интерпретировать в прессе. Это вызов тем силам зла, которые стремились оболгать в глазах русских людей ценности и приоритеты, связанные с развитием, с освобождением страны от внешней зависимости, с прогрессом и конкурентоспособностью ее промышленного и оборонительного потенциала.

Эта новая памятная дата – признание того жестокого и отрезвляющего факта, что после катастрофы 1991 года нация откатилась назад значительно больше, чем в разруху Первой мировой войны и революции, когда большевикам достались в руки еще не остывшие станки крупных производств. Этот новый красный день календаря – утверждение смыслов освобождения через развитие, через новое самодержавное правление в высшем, федоровском смысле.

Этот смысл еще не осознан – как и суть тех изменений, которые произошли в российском правительстве. Их главная суть состоит в том, что стратегические функции развития изымаются из ведения либерального Министерства экономического развития и торговли (которое правильное было бы называть «министерством приспособления к глобализации») в ведение Министерства регионального развития – под новым началом и с новым предназначением.

В свою очередь, новый премьер-министр – вовсе не копия предыдущего и не инструмент политической прагматики. Это первый премьер пореформенного времени с высшим сельскохозяйственным образованием. Это не просто старый знакомый российского президента, а тот самый человек, который в самый тяжкий и беспросветный период саботажа и бандитизма, подмявшего под себя экономику, занимался спасением Петербурга и Ленинградской области от товарного голода.

Накануне смены правительства было много кривотолков о том, кто останется, а кто уйдет. Говорили, что одной из первых жертв будет министр сельского хозяйства Гордеев – единственный министр, который открыто возражал против вступления России в ВТО. Однако уйти пришлось Герману Грефу – самому большому энтузиасту ВТО и самому отъявленному стороннику ухода государства из экономики. Так что не нужно верить тем, кто заверяет, что ничего не изменилось. Они либо намеренно врут, либо блуждают в двух соснах.

Но Россия уже освобождается ото лжи, ибо ложь была главным средством тех сил, которые соблазнили ее властителей в восьмидесятые годы, главным орудием глобалистских волков в овечьей шкуре. Они обвели плохо образованных марксистов вокруг пальца, возвратив их к Адаму Смиту, неосторожно возвышенному жившим в Лондоне Марксом. Они внушили им прелести свободного рынка, при том, что им не составляло труда понять, что свободный рынок – это орудие не уничтожения коммунизма, а прежде всего уничтожения самой российской цивилизации. Искушение свободой торговли заведомо обрекало половину страны на вымирание, к ее расчленению на отдельные региональные рынки – что фактически произошло, и к полному запустению производств в тех краях, откуда вывозить товары по рыночной цене заведомо нерентабельно, как и путешествовать оттуда в более благоприятные населенные территории и обратно. Искушение свободной торговлей создало ситуацию, в которой одни русские становились чужды и ненавистны другим, притягиваясь – как минимум экономически – к иноцивилизационным соседям. Это был приговор стране, в которой с момента возникновения железных дорог дальние перевозки целенаправленно дотировались, в которой торговле предшествовало строительство инфраструктуры. Россия должна была либо перестать существовать, либо избавиться от колониального идеологического воздействия, отторгнуть от себя Смита и Мальтуса. Именно это сейчас и происходит.

То, что происходит в России, можно выразить в одной фразе: Россия возвращается к своему естеству, возвращается к самой себе. И в этом возвращенном качестве она будет, как и при Петре Великом, нуждаться в Европе. Не для того, чтобы перенимать усредненные ценности мировой «экономикс», а для того, чтобы нести в Европе свою миссию.

 

В КАКОЙ ЕВРОПЕ МЫ НУЖДАЕМСЯ?

Нынешнее различие между Россией и Европой состоит не в разнице географических масштабов, не в разности традиций хозяйствования и даже вероисповедания. Когда депутаты из враждебно настроенной нам Польши предлагают ввести в Евросоюзе День жизни, а остальная Европа противится, русские не на стороне всей Европы, а на стороне поляков.

Европа заражена не только и не столько зависимостью от Америки. Европа заражена вирусом неомальтузианской мизантропии. Помню, как меня поразили результаты опроса населения в Германии, где респондентам предлагалось назвать самые значимые для них ценности. На первом месте с огромным отрывом оказалось личное здоровье, карьера и даже богатство болтались глубоко внизу, а семья и любовь еще ниже. Это больше, чем предубеждения и комплексы – это болезнь. С таким паническим эгоцентризмом Европа с большей вероятностью обрушится в беспросветный кризис, чем Соединенные Штаты. А нам Европа слишком дорога, и при всей сложности, при всем наследии разрушительных войн, которые приходили к нам с европейского Запада, мы слишком многим обязаны европейским умам и талантам, чтобы равнодушно смотреть сегодня на ее прозябание в искусственно наведенной меланхолии, которая сущностно чужда не только европейской культуре, но и христианской традиции. И кроме того, нам нужна такая Европа, с которой можно было бы вместе сворачивать горы (для начала, к примеру, вместе возобновив добычу урана на заброшенных шахтах Восточной Германии). Нам нужна континентальная Европа, в которой – в отличие от англосаксонской культуры – существуют и означают то же, что и в русском языке, понятия Geistigkeit – духовность, не противоречащее понятию Wirtschaft – хозяйство. Не «economics», живущая по законам джунглей имени Смита и Мальтуса, а результат целенаправленного, регулируемого, сознательного, волевого, развивающего и совершенствующего преображения природы Человеком. Возвращаясь к своему естеству, мы ожидаем того же от великой цивилизации европейского континента; когда оно свершится, понятие «Евразия» обретет свой завершенный смысл.

Греция – лучшее место в Европе для обсуждения этих проблем. Отсюда начиналась европейская философская мысль; отсюда распространялась традиция классической культуры, родственная созидательному началу в экономике; здесь нас в наименьшей степени воспринимают как захватчиков; здесь нас лучше всего понимают как братьев по вере. Ни о какой европейской стране Николай Федоров не писал так много и увлеченно, как о Греции – не только по всем перечисленным причинам, но и прежде всего по причине близости этой земли к тому месту, где Россия обрела свое христианское начало – к городу, который русскими назывался Царьград, а греками – Константинополь. О возвращении к этому городу думал Петр, когда строил свою столицу на море. Это имя, как имя царя-первосвященника, соединяет русских и греков общей цивилизационной мечтой. И эту мечту, как и мечту о лучшем, более развитом, более справедливом, более духовном мире у нас никто никогда не отнимет.

В основу статьи положен доклад автора на круглом столе «Греция – цивилизационный и культурный мост».

Количество показов: 2833

(Нет голосов)