06.10.2008

Константин Черемных

ПОВЕСТКА ДНЯ ЭПОХИ ПОСТСЕКУЛЯРИЗМА

Итальянский кардинал Тарчизио Бертоне написал книгу, адресованную не только религиозной аудитории

ПЕРЕСЕКАЮЩИЕСЯ ПАРАЛЛЕЛИ

В российском мышлении шестидесятые годы прошлого века смутно ассоциируются c образом Хрущева, то везущего с Запада кукурузу, то стучащего на тот же Запад ботинком, с массовым строительством одинаковых домов-клеток, рассчитанных на тридцать лет, через которые якобы воцарится идеальное общество, где каждому будет воздаваться по желанию, а путь к этому обществу состоит, как тогда говорилось, во всеобщем удовлетворении материальных и культурных потребностей. Вторым и неотделимым признаком той эры была проводимая с мальчишеским упорством антирелигиозная кампания – впрочем, эта черта времени больше других стерлась из памяти нынешнего общества, равно как и из образовательного курса. Третье воспоминание связано с культурой хиппи, докатившейся с задержкой до советской молодежной среды и здесь приобретшей специфический оттенок неясного разочарования в родительском поколении, позже вырастающего в разрушительное отрицание всего результата их жизни.

О том, что в тот же самый период не менее существенные изменения происходили в западном обществе, что именно тогда на сцену вышла концепция «пределов роста» и неявно, но генетически связанная с ней теория постиндустриального общества, задумывались всерьез только узкие специалисты, официально числящиеся по ведомству критики буржуазной философии. И несмотря на то, что высокие интеллектуальные круги СССР и Запада находили общий язык под сенью Римского клуба, общим языком которого как раз и была концепция «пределов роста», представить себе наличие каких-либо общих проблем между обществами по обе стороны «железного занавеса» было не под силу представителям обоих социумов.

Параллелизм процессов, происходивших по обе стороны, в глазах широких масс скрыла и перестройка с постперестройкой, когда за разговорами об общечеловеческих ценностях скрывалась суть глубинных процессов, а обнаружившаяся суть геополитического поражения России, в свою очередь, на длительное время создала острый и болезненный комплекс неполноценности, еще больше отдаляющий от способности вчувствования в происходящее «там». Внесла лепту в это непонимание и новая российская власть, признаки зрелости и самостоятельности которой, позитивно воспринимаемые обществом, скрывали за собой второй план идеологической зависимости в том, что касалось экономического развития.

При этом по мере того, как Москва становилась самой дорогой столицей мира, параллелизм с Западом приобретал новое общее свойство, на уровне большинства опять же не осознанное. Улучшение материального благосостояния, укрепляя доверие населения к власти, воспринималось как нечто естественное и доставшееся по заслугам как стране, одаренной богатейшими недрами, так и народу, который натерпелся лиха за предыдущие годы и теперь имеет основания вернуться хотя бы на бытовом уровне к способу существования, не сопряженному с унижением. О том, что эта возможность на 60% и выше обусловлена налаженными рынками сбыта в сообщество благополучных европейских стран, имеющих возможность приобретать вышеназванные богатства недр по высоким ценам, среднестатистический российских гражданин не очень задумывается – равно как и о том, что множество других народов, живущих несравненно хуже, испытывают к России столь же черную зависть, как и к западным странам, в особенности при соприкосновении с российским богатым сословием.

Глобализация воспринимается российским большинством как некая внешняя сила, существующая где-то вдали и связанная с военными угрозами. И среднестатистическому слесарю, успешно трудоустраивающемуся на иностранное сборочное производство, не приходит в голову тот факт, что он является самым прямым и непосредственным участником глобализационного процесса. Когда при этом авторитетные федеральные, а особенно региональные чиновники говорят ему, что вот так же именно поднимался к своему нынешнему успеху Китай, тень сомнений в собственном выборе и вовсе отпадает. Чиновник при этом забывает упомянуть о том, что в Китае партнерство с западным бизнесом является задачей тактической, а не стратегической; что проблема трудоустройства китайского населения прямо пропорциональна его численности и обратно пропорциональна ресурсной бедности; и главное – что наш восточный сосед продолжает нести в мире ту миссию поддержки беднейших стран, которую Россия забросила, и скорее уж здесь следует говорить о стратегии, и не просто рассудочной, а исходящей из утверждения собственной правоты.

В этом легковесном непонимании мировой реальности состоит некий специфический аутизм, во многих чертах сходный с аутизмом среднего гражданина западной цивилизации, абсолютно убежденного в преимуществах своей политической и социальной модели и даже не воображающего, что в окружающем мире она уже давно является предметом скорее раздражения, нежели почитания.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

Когда на российском фондовом рынке начинается сумятица, а у российского строительного сектора возникают острейшие проблемы с ликвидностью, грозящее неблагополучие становится головной болью лишь самих крупных игроков. Большинство не считает, что эти проблемы как-то его касаются. Когда же горожанину, соблазненному рекламой отечественной ипотеки, якобы суверенной и ничуть не подверженной внешним влияниям, предлагается кредит под 20 процентов, и в его мозгу возникает логическая связь с политикой Минфина, вложившего стабфонд в обесценившиеся западные бумаги, праведный гнев обращается на узкую категорию виновных лиц, наказание которых, как кажется, само по себе исправит проблему.

Средний американец, слыша грозные инвективы своего президента в адрес Уолл-Стрит, воспринимает ситуацию несколько по-иному, однако с не меньшей силой жаждет примерного наказания узкого круга спекулянтов, даже если оно осуществится руками предельно опостылевшего Белого Дома. При этом несостоявшийся покупатель американского дома на условиях subprime не спрашивает себя о том, на что он сам рассчитывал, заключая договор и заведомо не имея средств для покрытия кредита, и если предметом этой надежды было «американское чудо», то где у этого чуда экономический эквивалент после аутсорсинга индустрии в Тайвань и Корею.

Среднестатистический обыватель из некогда промышленного, а ныне офисно-рекреационного округа – скажем, германского Рура, при первых признаках возлагает вину на отдельных спекулянтов, считая, что налаженная в совершенстве экономическая машина бесшумно и гладко покатится дальше по автобану к светлому фукуямовскому «концу истории». И протестуя против строительства тепловой электростанции близ его городка, он не задумывается о том, что возросшая себестоимость продовольствия ужатого посевами технических культур ради производства «альтернативной» энергии бьет не просто по карману, а по возможности выживания граждан беднейших государств. И что чернокожий попрошайка за углом околачивается в его стране не из врожденной склонности к безделью, а от невозможности выжить на своей родине, изнасилованной глобализацией.

Когда за поворотом автобана вместо конечного потребительского рая открывается ухабистая дорога финансовых и социальных неурядиц, европейский гражданин в первую очередь мысленно возлагает вину на эмигрантов, затем на русских поставщиков газа, из-за которых дорожает бензин, затем брюссельских бюрократов, взвинтивших налоги до немыслимых цифр. И только пробежав ленивым взором по свежей биржевой статистике, обнаружит, что дело швах совсем по иным причинам, и что бюрократы опустошают его карманы по причинам кризиса сбыта европейских товаров в США. Испытанная в этой связи неуверенность, впрочем, нисколько не вытравит из его сознания давно въевшуюся неприязнь к Востоку, а приторная пропаганда толерантности и мультикультурализма лишь вызовет дополнительное раздражение.

Рамки этого аутистического восприятия поломаются на следующей волне кризисной цепной реакции, когда падение экспорта скажется на торговле энергоносителями. Здесь неизбежно подключится налаженная машина пропаганды с заготовленным продуктом в виде теории заговора Москвы, Тегерана и Каракаса. Но она уже не сработает, поскольку эта песня уже навязла на зубах, и ее происхождение всем известно. Бюргер в сердцах бросит в урну бюллетень за Левую партию, однако вскоре выяснится, что кроме антивоенной риторики и левого варианта того же мультикультурализма, она никакими рецептами не располагает.

А неурядица покатится дальше, сядут на шею потерявшие уютную офисную работу дети, ничему иному не обученные, и придется скрести по карманам центы, чтобы уплатить земельный налог, и он в сердцах отвесит подзатыльник чернокожему мальчишке, а потом толпа таких мальчишек соберется под окнами, швыряя камни. И поднимая с тротуарной плитки осколки разбитого взгляда на мир, он поднимет голову к хмурому небу и, наконец, произнесет: «Господи! Может быть, я неправильно жил?»

 

ТАК ЛИ ХОРОШИ НАШИ ДЕЛА?

Считается, что Россия, несмотря на всю вовлеченность в глобализационные связи, на порядок защищеннее других, ибо есть недра, есть воспитанная веками выносливость национального характера; есть, наконец, власть, которая персонифицирована, едина и авторитетна. Но уже первые царапины кризиса обнаруживают, что единство мнимо, что на три министерства приходится четыре точки зрения, что мышление, привыкшее катить по наезженной колее, не переключается на объективно необходимый лад, что повадки изменить и того труднее, что заставить работать того, кто привык блаженствовать на откатах, не помогает ни постановление, ни партийная взбучка, что механизм подбора кадров дефектен.

А между тем самый амбициозный и самый ответственный нацпроект, прямо связанный, как и все прочие, с репутацией первого лица, ложится под ноги мертвым грузом без кредитных ресурсов, привычно занимавшихся на Западе, и не только о «Малоэтажной России», но и о многоэтажной, мечтать не приходится. Ибо средства, розданные сверху, до задыхающейся отрасли почему-то не доходят, несмотря на показные суды над посредниками, а региональные власти, спокойно рубя сук под собой, скопидомствуют, привычно рассчитывая, что все и так сойдет.

Когда же центру в срочном порядке потребуются кадры узких специалистов, окажется, что большинство из них, поразбежавшись с перепрофилированных стратегических предприятий, давно отвыкло работать на государство. Когда остро потребуется качественное оборудование для диапазона специальностей от бурения до электроники, окажется, что уже с десяток лет все приобреталось на внешнем рынке, а собственные производства сидели на подножном корму, клепая в лучшем случае системы безопасности для загородных дач. Когда с сокращением западных поставок возникнет дефицит элементарных лекарств, которые точно так же разучились производить. Когда выяснится, что с болонским стандартом образования знания юношей столь убоги, что хоть заставляй переучиваться с первого класса.

А между тем отцы балбесов начнут терять работу по причине спада во всех отраслях, сидевших на западной «игле». Окажется, что на социальную сцену выходит новая плеяда обманутых «дольщиков» и потребителей социальных программ, только-только научившихся верить государству. И что никаких партий, особенно дирижируемых, они слушать не хотят, ибо за знаменами официального патриотизма уже обнаружили очковтирательство и обман. И что у многих глаза смотрят туда, «где люди как люди живут», но только не на запад, а на восток.

И тогда понадобятся слова, звучащие не с высокой трибуны, а со скромного амвона, слова, проникающие в душу любому, кто хочет услышать, кто ждет воодушевления правдой. И тогда откроется главное, нераскрытое преимущество – нераспавшаяся духовная сила, то начало и тот институт, который в смутные времена не только вставал рядом с гражданской властью, но и при необходимости заменял ее собой. Правда, саму память о тех временах надо будет выколупывать из невнятных школьных учебников, по ходу дела отбрасывая тонны наросшей конъюнктурной шелухи. И может быть – здесь хочется надеяться на здравый ум – вопреки правозащитным свисткам, Церковь в первую очередь впустят в школу.

 

В ПОИСКАХ НОВОГО ИДЕАЛА

Люди Церкви тем и отличаются от политиков, что укрепляют свое положение не за счет манипуляции людскими слабостями, а часто и подкорковыми мерзостями ради сиюминутного результата, а за счет неспешного несения своей миссии, обращенной к массе и одновременно к отдельному человеку, выискивая в нем лучшее, высшее, отличное от инстинктивных побуждений и суррогатных фетишей. Священство, привыкшее держать ответ за судьбу своей паствы не перед избирателями, а перед Господом, особым образом улавливает, переживает и интерпретирует знаки цивилизационной беды, держа открытыми двери для всех, кто доселе не нуждался ни в исповеди, ни в наставлении.

Мировой масштаб пагубы ждет духовного ответа на межцивилизационном уровне, ибо священство лучше всех опознает ту беду, которая касается всех. И если на симпозиуме гуманитариев в пока благополучной Москве, самом дорогом мегаполисе мира, сквозным термином становится определение «постсекулярная цивилизация», то это что-нибудь да значит. Если к этому же российско-европейскому собранию приурочивается диалог западного и восточного христианства, к которому обе стороны проявляют явный интерес, это означает нечто еще большее. А если диалог ведется в камерной, но духовно раскрытой атмосфере, предвосхищающей бесчисленных новых собеседников, притом без единой дежурной оглядки на светские авторитеты, то это уже признак нового формирующегося качества.

Книга итальянского кардинала, статс-секретаря Ватикана Тарчизио Бертоне «Этика общего блага в социальной доктрине Церкви», презентованная в рамках симпозиума «Мировая политика: взгляд из будущего» в МГИМО, поражает уже тем, что начинается с упоминания шестидесятых годов, когда, по определению автора, «казалось, что все есть политика». Именно из этого представления и вырос тот универсализм, который «в отсутствии географических рубежей обусловил планетарную экспансию одной культуры», в угоду которой «уничтожаются локальные культуры». Кардинал раскрывает то обстоятельство, которое не приходит в голову политикам – что глобализация живет не в одних финансах, а во всех ипостасях жизни, и более того, сама по себе есть производная не ошибки расчета, а дефекта морали. Притом попытки осмысления этой реальности через разные призмы одного и того же либерал-индивидуализма не дают ответа на вызовы времени, причину чего автор усматривает в общем свойстве этих подходов – редукционизме, то есть принижении человеческого начала.

Между тем, как напоминает римский священнослужитель, Аристотель «ясно показал, что совместная жизнь людей вовсе не то же самое, что совокупность пасущихся на одном лугу животных. Если на пастбище каждый кормится сам по себе и если преуспеет, пытается отнять пищу у другого животного. В человеческой жизни благо каждого достижимо только благодаря сотрудничеству со всеми, причем один может воспользоваться своим благом только в том случае, если этим благом пользуются другие».

Казалось бы, так ли уж необходимо напоминать о таких философских азах не только широкой публике, но и «своей» религиозной аудитории? Но цитата из Аристотеля – лишь повод для дальнейшего разговора о том, что само по себе человеческое общежитие не может являться источником постоянного счастья, и что церковь, не удовлетворяясь достигнутым на этом уровне – всегда временным – равновесием обмена, влечет за собой людей к более высокому уровню отношений – Братству. О том, что даже сама по себе экономическая деятельность сводится не к цели эквивалентного обмена, а к принципу взаимности, включающей взаимную ответственность. О том, что смысл дарения – не в уравнении возможностей, а в укреплении принадлежности самого дарителя к обществу.

Христианин, жаждущий общества, основанного на братстве, не является пассивным изъявителем выбора у электоральной урны: он «должен быть в состоянии показать, что принцип братского содружества способен вызвать к жизни конкретные решения в политике... в этом свидетельство веры, которое даже неверующий мирянин хотел бы услышать от Церкви. Дело в том, что вера состоит в умении осуществлять то, что выходит за горизонты данного нам».

Но горизонты Братства не являются заоблачной абстракцией, ибо имеют реальный земной эквивалент, как раз и отличающий человеческое существо от низших созданий: он способен на отношения дружбы, которая и есть по существу «не привязанность к материальным благам, а желание приносить их в дар, внутренняя готовность идти навстречу потребностям другого человека...»

Если кому-то покажется, что эти рассуждения об общем благе не имеют особой пользы для соседней, но все же существенно иной православной цивилизации, то почему тогда слово «дружба» столь редко встречается в политике и даже в публицистике, заменяясь суррогатами «стратегического партнерства» или «переплетения», которые и есть тот самый эквивалентный обмен, не дающий нового качества? Почему мы избегаем применения этого слова даже к самым кровно и ментально близким нам народам, скопидомно сводя с ними счеты по газовому прейскуранту? Не по той ли самой причине нас не встречают как избавителей отчаявшиеся народы «третьего сорта», как они встречают Китай? И разве слова о смысле дарения менее применимы к нашим олигархам, чем к итальянским или французским?

Если кому-то покажется, что упоминание о святом Бернарде Клервосском адресовано только католическим умам, то отчего с такой поразительной узнаваемостью звучат произнесенные в XI веке слова о том, что монастырские земли не должны применяться «для непроизводственного накопления»? Не те ли высшие чувства личной катастрофы переживали рабочие, уходившие в 1990-х и уходящие по сей день с завода, проданного под казино или иной «общественно-деловой центр» эквивалентного обмена? Не занимаются ли в наших мегаполисах, как и в постиндустриальных западных, вместо создания новой стоимости, дающей выгоду каждому, тем суррогатом, который кардинал именует «игрой с нулевой суммой»? И не происходит ли исподволь в населении этих мегаполисов процесс, отдельный от остальной нации, но хорошо знакомый деиндустриализованной Америке – формирование поколения, не имеющего представления ни о производстве подлинно важного, незаменимого продукта, ни о прямо связанной с этим ответственности?

В книге кардинала ни разу не встречается слово «кризис», но тем не менее, упоминание о текущих мировых потрясениях всплыло сразу же в процессе дискуссии. Такие разные люди, как доктор политологии Виктор Сергеев, профессор Университета Болоньи Стефано Дзаманьи, философ, профессор Алексей Шестопал, вице-президент итальянского Христианского союза руководителей и предпринимателей Ренцо Боццетти, бывший посол Евгений Астахов, экономист Андрей Кобяков, не сговариваясь, завели речь о мировом «мыльном пузыре», выросшем из фиктивного производства и в итоге обнаружившем не только тщету редукционистской теории постиндустриализма, но и те опустошительные последствия, которые влечет за собой ее распад, как неотъемлемый элемент распада глобализационного порядка.

О том, что с этим делать, о том, как принять на себя волну рухнувших потребительских надежд, как открыть глаза на подлинное предназначение и призвание человека, как напомнить человеку-индивиду об ответственности перед другими такими же индивидами, и как в итоге преобразовать разрушительный импульс отчаяния в энергию надежды – не популярного суррогата а-ля Барак Обама, а настоящей, движущей и совершенствующей силы цивилизации, еще предстоит вести речь. Это повестка дня эры постсекуляризма, эры новой этики. Разговор о простых, базовых вещах был только началом – осторожным, но точным и затрагивающим онтологическую суть. Очередь за нами, и наш ответ должен быть не эквивалентом, а вкладом. Во что? В мировое решение. Ибо приходит время, когда так называемые «вечные вопросы» становятся практическими.

Количество показов: 2993

(Нет голосов)