20.10.2010

Константин Черемных

ПРАВА КУЛЬТУРЫ И КУЛЬТУРА ПРАВА. Часть 4

Историческим городам не следует ждать милости от ЮНЕСКО

Окончание. См. также:

Часть 1: http://www.globoscope.ru/content/articles/2942/

Часть 2: http://www.globoscope.ru/content/articles/2943/

Часть 3: http://www.globoscope.ru/content/articles/2951/

КУМИРЫ НОВАТОРОВ И ИДОЛ КОНСЕРВАТОРОВ

В споре либералов-коммерциализаторов и охранителей-бюрократов вокруг проекта поправок к закону «Об охране культурного наследия» выявляется характерная закономерность нашего времени: непримиримо полемизируя в частностях, обе стороны аксиоматически, бездумно сходятся в решимости к коренной трансформации фундаментального, смыслового характера, поскольку таковая трансформация базируется на неких якобы общепринятых принципах. Почему столь необходимо причесывание реставрации под гребенку саморегулирования? Потому что Россия вступает в ВТО, и следовательно, способ утверждения стандартов и сводов правил должен обязательно быть приведен к европейскому «знаменателю». Почему требуется прописать термин «достопримечательное место», применяя его в том числе к живой градостроительной среде? Потому что этот термин является одним из базовых в лексиконе ЮНЕСКО, которое делит объекты историко-культурного наследия жестко на две категории – памятники и достопримечательные места, monuments and sites.

Сегодня, как и в эпоху мирового перелома периода Первой мировой войны, обычный и естественный спор между «прогрессистами» и «традиционалистами» по форме радикализируется, становится непримиримым и неразрешимым, раскалывая интеллектуальную среду, а по содержанию выливается в соперничество двух видов подобострастия перед инокультурным влиянием. Это относится к обществу даже в большей степени, чем к узкому кругу законодателей. Сторонники радикальной трансформации городской среды апеллируют к опыту Лондона и Парижа, где экспериментируют с эллипсоидными и фаллическими формами архитектурные мэтры, и считают приход этих мэтров в свой город мерилом его современности. В свою очередь, российская консервативная общественность – как и украинская, и турецкая – апеллирует к ЮНЕСКО как к высшему и непререкаемому гаранту сохранения исторической среды с такой же страстью и с таким же безграничным доверием, как уповают ущемленные в гражданских правах – на Страсбургский суд. При этом искренние патриоты своей «малой родины» не задумываются о том, насколько стереотипы международной организации применимы к их реальности и что получится от этого применения.

Когда к большому спору о судьбах градостроительного наследия примешивается мелкая политика – привязанная, например, к «судьбоносной» дате 2012 года, вышеназванный парадокс приобретает причудливые оттенки. Первые лица государства сами себя загоняют в тупик парадокса: им одновременно хочется отвоевать себе голоса мегаполисов, не поссориться с корпоративными боссами и при этом красиво выглядеть перед международной общественностью. В итоге чуть ли не одновременно в Москве провозглашается отказ от целой серии непопулярных проектов среднего и малого масштаба, а Главгосэкспертиза одобряет строительство в Петербурге 403-метровой башни газпромовского «Охта-Центра».

Такая же непоследовательность обнаруживается и в обществе. Если петербуржцы, прибегнув к авторитету влиятельных эмигрантов и итальянских ценителей классики, добились внесения вопроса о пресловутом «Охта-Центре» в повестку дня 34-й сессии Комитета всемирного наследия ЮНЕСКО, где проект «Газпрома» был единодушно осужден, то москвичи не позаботились об аналогичной дискуссии о сохранении облика Красной площади, включенной во всемирное наследие: было важнее отстаивать другую площадь, Боровицкую, дабы уесть якобы особо приближенного к Лужкову архитектора Колосницына.

Архитектурный обозреватель «Коммерсанта», добавляя свои пять копеек в «осуждамс» поверженного мэра столицы, ставит ему в упрек прежде всего требование ко всем застройщикам оборудовать строящиеся и реконструируемые здания паркингами. «Архнадзор» требует от Госдумы не включать в поправки в 73-ФЗ статью о возможности подземного строительства под памятниками. И та же публика стонет по поводу пробок на московских дорогах и задымленности воздуха, в которой виноват, разумеется, тот же ушедший мэр.

Уже не две, а двадцать копеек вставляется в московский Генплан, не соответствующий федеральному законодательству. При этом градозащитникам не приходит в голову открыть и полистать пресловутое федеральное законодательство – а именно Градкодекс, написанный по американской кальке, где нет ни слова «памятник», ни слова «улично-дорожная сеть», а в центре всего понятийно-смыслового аппарата находится господин Земельный Участок. Что и дало возможность проектировщикам «Охта-Центра» безупречно сослаться на одну из глав Градкодекса, позволяющую нарушать высотные нормы, если Господин Земельный Участок недостаточно прямоуголен.

Можно понять господина Томчина, подсказавшего законодателям внести в поправки к 73-ФЗ положение о том, что слушания по историко-культурной экспертизе являются предметом деятельности Общественной палаты: экс-депутат, пристроившийся в этом органе, хотел бы и продлить его существование, и присвоить себе дополнительные полномочия. Труднее понять градозащитников, экстраполирующих локальную проблему неудачного, по их мнению, проекта на все законодательство.

«ПОДВОДНЫЕ КАМНИ» ВСЕМИРНОГО СТАТУСА

Свой протест против освоения подземного пространства под памятниками «Архнадзор» обосновал обеспокоенностью за Всероссийский музей изобразительных искусств на Волхонке. Может быть, данный проект действительно основывается на некачественной геотехнической экспертизе; может быть, у градозащитников есть основания подозревать его заказчика в теневом лоббизме, подрядчиков – в откатах, а депутатов Мосгордумы – в получении взятки от всех вместе. Но недобросовестность отдельных лиц – не повод для перечеркивания статей в законах, прямо затрагивающих как градостроительное развитие, так и охрану памятников.

Внешне активисты «Архнадзора» имеют вид не только образованных, но и самодостаточных людей – во всяком случае, достаточно благополучных, чтобы хоть изредка позволить себе поездку в Западную Европу. Например, в Мадрид, Лиссабон, Париж или Берлин. Во всех этих мировых столицах создание подземного пространства под памятниками не запрещается, а поощряется – прежде всего для защиты памятников от выхлопа и вибрации, создаваемой автотранспортом, а кроме того, для укрепления оснований и фундаментов современными материалами в процессе работ.

Как известно, Санкт-Петербург по характеристикам почв – куда менее благоприятное место, чем Москва. На бывшем дне моря, где находится весь исторический центр, преобладают влажные глинистые породы, при механической обработке превращающиеся в жидкую кашицу. Кроме того, в Петербурге, в отличие от Москвы, нет ни одного специализированного геотехнического НИИ – в советский период, разумеется, были, но в «лихие девяностые» сгинули.

И тем не менее в городе на Неве, и не где-нибудь, а на Островах («Люст-Эйланд – Дьевульс-Эйланд!» – кричал тонущий швед в романе А.Н. Толстого «Петр Первый»), в этом году завершают реконструкцию Каменноостровского театра, простоявшего без ремонта 160 лет, с двумя подземными этажами. Примечание: это здание 54-метровой высоты, сильно напоминающее портиком московский Большой театр (после Смарагда Шустова его перестраивал тот же Альфред Кавос), построено из дерева. Подрядчику подземных работ, ООО «Геоизол», пришлось обойтись без применения сварки: бетонные конструкции связывались проволокой, как сто лет назад. В осенние дожди в котловане буквально утонул экскаватор. Но в итоге работа была выполнена блестяще – соседнее здание, находящееся на расстоянии 24 метров, осело не более чем на 6 мм. В итоге здание снова может служить театром, то есть использоваться в соответствии с исторической функцией.

Примечательно, что в Петербурге специалисты по основаниям и фундаментам не отвергаются градозащитной общественностью, а напротив, пользуются в ее кругах особым уважением. Первые опыты создания подземных парковок, выполнявшиеся по инициативе мэра Собчака иностранцами, имели плачевные последствия. Оценка этих ляпов послужила поводом для отбора не по конкурсу, а по квалификации. Впрочем, за подобную работу, как и за реставрацию царских резиденций, неопытная фирма и не возьмется.

В Петербурге уже давно обсуждаются планы ограничения въезда транспорта в «классическую» часть исторического центра, между Зимним дворцом и Фонтанкой. Без освоения подземного пространства на периферии этой территории это неосуществимо. Препятствием сегодня является не отсутствие специалистов и технологий, а исключительно недостаток бюджетных средств для муниципальных нужд. Частники, используя квалифицированные городские кадры, справляются: последний пример – паркинг на 1500 машин у Московского вокзала. Как только удастся изыскать необходимые финансовые ресурсы, город обязательно использует опыт Мадрида, Парижа, Хельсинки и лужковской Москвы по строительству подземной улично-дорожной сети: это объективная потребность развития и одновременно – способ освоения современных материалов и технологий.

Не только автомобилисты, но и пользователи общественного транспорта будут благодарны тому, кто построит под землей дублеры Невского, Лиговского, Литейного проспектов. А законодателя, пошедшего на поводу у псевдо-градозащитников, будут вспоминать недобрым словом. В Петербурге уже был опыт гибели людей в давке на станции метро «Невский проспект» – вскоре после того, как не в меру ретивые общественники добились пересмотра проекта станции метро «Адмиралтейская».

Однако мечты об освоении петербургского подземного пространства, а особенно об использовании для этой цели концессионных проектов, могут пойти прахом не только по капризу московского «Архнадзора», но, как ни удивительно, с подачи ЮНЕСКО. В будущем году на очередной сессии КВН будет не только рассматриваться проект «Охта-центра», но и утверждаться статус петербургского объекта культурного наследия. Этот объект имеет площадь 4000 га и охватывает весь исторический центр и исторические пригороды.

Понятно, что под понятие памятника или ансамбля такая территория не подпадает. Альтернатива, если следовать установлениям ЮНЕСКО, – достопримечательное место (site). Однако и по мировому, и по отечественному (в данном случае – бездумно скопированному с мирового) законодательству site – принципиально не то же, что monument. Таким образом, вместо одного управляющего органа, создания которого требует ЮНЕСКО от Петербурга, придется создать два, карта объекта всемирного наследия будет иметь вид чересполосицы, лоскутного одеяла, а согласовать нельзя будет не только строительство, но и элементарный ремонт, кроме противоаварийного. На территории site никаких работ, кроме консервации, не предполагается. Кроме того, site в европейской практике содержится исключительно государством. Какие тут могут быть концессии, если и в отечественное законодательство Росохранкультура собирается внести пункт о запрете приватизации на территории достопримечательного места!

В кругах специалистов, участвующих в деятельности ЮНЕСКО, давно обсуждается потребность во введении особого термина для исторических центров небольшого перечня городов мира, которые следовало бы поставить под мировую охрану – речь идет также о Вене, Праге, Иерусалиме. Но бюрократия ЮНЕСКО пока не сподвиглась на внесение термина «исторический городской ландшафт» в свой понятийный аппарат. В принципе Санкт-Петербург на мировом уровне никто не торопит с уточнением статуса. Однако по причине местной политической конъюнктуры, в том числе и в связи с желанием российских представителей получить кресла в ЮНЕСКО, перед Петербургом поставлена задача «справиться» к следующему году.

В итоге даже в комиссии, специально созданной для корректировки границ и состава объекта всемирного наследия, нет ни ясности о том, един этот объект или делим на две категории, ни о предпочтительном статусе. Тот же депутат петербургского ЗакС Алексей Ковалев, усилиями которого было сорвано (и в итоге стало многократно дороже) строительство станции метро «Адмиралтейская», настаивает на признании всей территории в 4000 га достопримечательным местом. Нетрудно догадаться, что эта позиция, мягко говоря, не разделяется застройщиками и профессиональными архитекторами, независимо от их амбиций и вкусов. В результате догматики духа и буквы установлений ЮНЕСКО загоняют в один лагерь с заказчиком «Охта-Центра» все остальное архитектурно-строительное сообщество. Формируются две полярности, которые заведомо несоединимы. Заложниками становятся все жители города.

ЗАПРЕТ НА ФАНТАЗИЮ

Трудно упрекнуть московских градозащитников в том, что петербургские проблемы им непонятны: в Москве в итоге массивных сносов, встроек и точечных вторжений, начавшихся задолго до пресловутого Лужкова, практически уничтожен сам предмет, к которому можно было бы применить термин исторического городского ландшафта. Сохранить то, что осталось от исторического облика, и сделать так, чтобы его искажения были менее заметны, можно. Но с какого конца собираются начинать это делать новые власти, и чем им поможет поучаствовавшее в смене городского руководства градозащитное сообщество?

Не озаботившись «охранной грамотой» от ЮНЕСКО для облика Красной площади, московские градозащитники ссылаются на документы того же ЮНЕСКО в критике объектов реконструкции памятников. Постоянным рефреном звучит упрек в несоблюдении Венецианской хартии 1964 года. Речь идет о случаях, когда архитекторы сносят старое здание и воссоздают его формы в виде «новодела».

Между тем, на примере как отечественной, так и зарубежной практики градозащитники могли бы заметить, что дух и буква документа, принятого в 1964 году, соблюдается, во-первых, не всегда, а во-вторых, по-разному. Если от исторического здания остается только пластмассовый суррогат в виде «нашлепки» на новом фасаде, что зачастую делается в Вашингтоне и Москве (с той разницей, что Вашингтон в административных границах округа Колумбия блюдет высотный регламент) – это один случай с элементарной эстетической точки зрения. Если на месте ветхого исторического здания возводится новое здание в тех же габаритах и из тех же фасадных материалов – это другой случай.

По тексту Венецианской хартии, однако, любое новое строение, сколько бы точно оно ни воспроизводило замысел архитектора прошлых веков, является «новоделом». Более того, согласно этому документу, реставрация может производиться только в исключительных случаях, а в основном памятники подлежат консервации, то есть сохранению в дошедшем до нашего времени виде с принятием мер, препятствующих разрушению.

Такого термина, как «воссоздание», в Венецианской хартии нет вовсе: допускаются только восстановление утраченных частей, но с одной оговоркой – они должны «нести на себе печать нашего времени», чтобы подлинную часть можно было невооруженным глазом отличить от неподлинной. Если применить такие требования к предмету живописи, то фигура рембрандтовской «Данаи», которую безумец облил серной кислотой, после лечения «по-венециански» должна была состоять из кусков, отблескивающих разными видами краски, чтобы никто не сомневался, что плечо подлинное, а бедро – «новодел». В противном случае реставратор будет обвинен в «фальсификации». Особенно в том случае, если в его распоряжении не осталось эскизов или фотофиксаций. Поскольку, по тексту хартии, «реставрация кончается там, где начинается гипотеза».

К великому счастью, живописцы Эрмитажа не соблюдали Венецианскую хартию. Не соблюдали ее и реставраторы Константиновского дворца и Каменноостровского театра в Санкт-Петербурге. Благодаря, а не вопреки этому императорские здания имеют сегодня вид императорских зданий, а их интерьеры воспроизводят атмосферу XIX века. Несмотря на то, что в случае с Каменноостровским театром эта атмосфера создавалась на основании гипотезы. На момент начала реставрации в нем была отделка советского времени, с оптимистичной символикой на спортивную тему, ибо он использовался как спортзал. Об историческом интерьере сохранились только воспоминания: все внутреннее оформление – бордюры, занавесы лож – были «цвета белой ночи». Владимир Рахманов из ФГУП «Ленпроектреставрация» нашел этот цвет и вместе с театральными художниками целенаправленно, сознательно, разработал интерьер позапрошлого века, не копирующий дошедшие до нашего времени театральные интерьеры.

Венецианская хартия составлялась явно очень пристрастными людьми со своеобразным представлением об искусстве и о культуре вообще. В этом представлении предназначение объекта третьестепенно, гармония не имеет никакого значения, а важна только подлинность кусочка, хоть бы он вовсе потерялся в инородном, намеренно диссонирующем окружении.

Будь петербургские строители, лепщики, позолотчики, столяры, штукатуры принуждены к соблюдению Венецианской хартии, дворец остался бы развалиной, а бывший театр не удалось бы приспособить к исторической функции.

Хартия успокаивает: консервация якобы «всегда облегчает использование памятников во благо общества». Если укрепить развалину мощной подпоркой, туристы в самом деле смогут войти внутрь, лениво пробежаться взглядом по ободранным стенам, даже рассмотреть сохранившиеся остатки подлинной росписи. Никакого впечатления от замысла архитектора у них не останется, а у многих – не только у невоспитанных подростков – возникнет желание добавить к оставленной кем-то писуле «Здесь был Джон» свою собственную. Просто для того, чтобы чем-то заполнить зияющую пустоту.

Главное, что не признается хартией, – это стилизация. Неприятие этого действия звучит в каждой строке. Осваивать исторические технологии, возрождать их, вживаться в замысел великого архитектора – возбраняется. Зато «ненавязчиво» растворять объект наследия в среде, «несущей печать нашего времени» – приветствуется.

Избранный пугалом проект депозитария Кремля работы Владимира Колосницына был именно стилизацией. Причем далеко не худшего качества по сравнению с другими работами того же архитектора. Главная претензия состояла в том, что новодел, «фальсифицирующий» старину, перекроет обзор на дом Пашкова. Однако когда в студии телеканала «Россия-24» прозвучало предложение исполнить на том же месте депозитарий не в стиле ампир, а в виде стеклянного куба, «легкого, чтобы Кремль в нем отражался», ни от интервьюера, ни от активистов «Архнадзора», с которыми только что беседовали, возражений не последовало. Так они в самом деле борются за сохранность городской среды – или, послужив орудием для дискредитации Лужкова, теперь послужат средством для притягивания в Москву авторов лондонских кубов, яиц и фаллосов?

НЕЗАКОНЧЕННАЯ ХОЛОДНАЯ ВОЙНА

Кто несет на себе все черты нашего времени, так это ЮНЕСКО. Как и в любом международном «министерстве», в этой организации есть люди с разными интересами, вкусами, пристрастиями, жизненными принципами. В годы войны, когда «министерство» было создано, мир был одним, а в 60-х годах он стал другим – прежде всего в понимании роли человека на земле, а соответственно, и в понимании прогресса.

Достаточно зайти на сайт ЮНЕСКО чтобы убедиться в том, что у этой организации не одна, а две официальных миссии, одна относится к мировому культурному наследию, вторая – к природному. Несмотря на то, что сам термин «природное наследие» весьма маловразумителен. Дикая природа не стоит на месте, в ней сосуществуют процессы умирания, рождения, перерождения. Если к объектам, отнесенным к охраняемой категории, нельзя прикасаться, то нельзя спасти, к примеру, озеро от заболачивания, море от высыхания, реку – от изменения русла. Но ЮНЕСКО и не собирается спасать природу от природы – только от человека, этого исчадия прогресса.

На последней сессии в перечень мировых объектов природного наследия было внесено плато Путорана. На этой действительно дикой территории в 1980-х годах были обнаружены уникальные залежи редкоземельных металлов. Но поскольку в тех краях водится особый вид горного барана, там возбраняется строить новый Саяногорск или Норильск. Лоббист внесения объекта, господин Буторин, радуется, что 64 тысячи гектаров изъяты из хозяйственной деятельности. Он и его братья по разуму считают, что хозяйственная деятельность – это плохо, и чем больше неосвоенных территорий закрыть от цивилизации, тем лучше. Нетрудно распознать мальтузианскую философию Фонда дикой природы, инструментом которой одна из двух функций ЮНЕСКО исправно служит. И по крайней мере часть второй функции с нею полностью согласуется. В предмет культурной охраны ЮНЕСКО входят не только знания, но также, например, танцы дикарей с отверстиями в носу. Человек не дерево, его можно и продырявить.

В другой части культурной функции обнаруживается весьма своеобразный парадокс. Так уж исторически сложилось, что в 1960-х годах, когда составлялась Венецианская хартия, ее авторы оказались по одну сторону эстетического барьера, а принц Уэльский Чарльз, родной сын основателя WWF принца Филиппа Маунтбаттена – с другой. Принца воспитывали, похоже, разные няньки, а поскольку ему довелось много путешествовать, то на его вкусы оказали влияние не только запахи тибетских трав, но и виды Ассизи и Афона.

О мотивах, которыми руководствовались авторы Венецианской хартии, написана книга Фрэнсис Сондерс под названием «Культурная холодная война» (The Cultural Cold War). Эти мотивы были прямо связаны с конкуренцией двух мировых систем. Западная система искала альтернативу советской практике, которая не вмещалась в пропагандистские схемы. Иосифу Сталину нравилась классическая архитектура, и это было одной из причин для предоставления щедрых государственных ресурсов на восстановление, в частности, разрушенных царских дворцов в окрестностях Ленинграда. Этот идеологический «непорядок» требовалось исправить, а заодно оправдать градостроительное уродство в восстановленных по плану Маршалла мегаполисах Западной Германии.

Жертвой этой войны в СССР стала государственная архитектура – с того момента, как идеологическую наживку – согласно Сондерс, подготовленную при участии ЦРУ – проглотил Никита Хрущев. Жертвой этой войны на Западе стали школы, продолжавшие классическую архитектуру. Их представителей вытесняли из конкурсов, делали маргиналами. Самое серьезное сопротивление они оказали во Франции и в Штатах (что и парадоксально, и естественно: пристрастие американцев к стилизации описано еще Марком Твеном). Часть западных приверженцев неоклассики «переделалась», приспособилась к руководящей и направляющей линии имени Ле Корбюзье. Другая часть – в лице, в частности, Леона Крие, Кларка Маклейна, Квенлина Терри, Роберта Вентури, продолжала отстаивать свои принципы, а при невозможности реализовать свои замыслы – творила в стол. В 1980-х годах давление стало меньше, в Лондоне – усилиями принца Чарльза, основавшего при своем фонде Институт архитектуры. Но с приходом к власти Блэра в Лондоне и Билла Клинтона в Вашингтоне ветер вновь подул в спину «инноваторов» типа Роджерса и Фостера, и в итоге в 1998 году магистратура при институте принца была закрыта.

В 2001 году принц Чарльз взял под покровительство международную информационную сеть INTBAU, объединившую традиционалистов. На конференции INTBAU в ноябре 2006 года был поставлен вопрос о необходимости пересмотра Венецианской хартии. В брифинге организации эта потребность мотивировалась следующим образом:

«Главная мысль Венецианской Хартии – реставрация кончается там, где начинается гипотеза, а старое и новое должны четко разделяться, в частности, по стилю. На момент принятия этого документа модернизм в той или иной форме представлялся единственно возможным стилем современной архитектуры, любое подражание прошедшим эпохам казалось подделкой «под старину». Решение 1964 года было вызвано и политической ситуацией периода Холодной войны: модернизм воспринимался как символ свободы и демократии, а обращение к традиционным формам казалось свойственным странам социализма. Также на Хартию повлияло распространенное после Второй Мировой войны представление о “конце истории” – о начале совершенно нового периода развития человечества, в архитектуре выразившегося в господстве модернизма. Поэтому любая отсылка к стилям прошлого воспринималась, особенно в сфере реставрации и реконструкции, как попытка подделать оригинал».

INTBAU призвала ЮНЕСКО разработать принципиально новый документ, регламентирующий «традиционную архитектуру и градостроительство в условиях исторического контекста – как в ситуации восстановления разрушенных зданий, так и строительства новых в сложившемся архитектурном окружении». Но такого документа нет до сих пор – как и утвержденного термина «исторический городской ландшафт».

МОЖЕТ ЛИ СТИЛИЗАЦИЯ БЫТЬ ГЕНИАЛЬНОЙ?

Инициатива INTBAU в период делового бума середины 2000-х годов игнорировалась уже по новым идеологическим причинам: язык стеклянного хай-тека был языком новейшей усреднительной глобализации, выросшей на дрожжах фиктивного капитала. Это новое «эсперанто» заполняло пространства, измеряя его конъюнктурной прибылью, и эта прибыль виделась максимальной именно в исторических городах. О чем традиционалисты и предупреждали: «INTBAU пытается привлечь внимание к сложившейся ситуации, когда традиционную архитектуру не поощряют ни художественные критики, ни власти, приглашающие обновлять исторические города и памятники модернистов с мировым именем, не обращающих особого внимания на специфику местной культуры»...

Модернисты с мировым именем в период бума открывали ногой дверь в градостроительные ведомства европейских и российских мегаполисов. Хотя многие из них в последние два года позакрывали свои офисы в России, они держатся с прежним апломбом, когда им выпадает удачный заказ, благо коррумпированная бумом часть архитектурного сообщества готова их при удобном случае заманивать. И даже после того как им повторно дали от ворот поворот, их лоббисты в архитектурных сообществах мегаполисов охотно продвигают пошатнувшуюся «руководящую и направляющую». Так, например, Юрий Исаевич Земцов, нахваливая проект суперэлитного дома с неправильной косой сеткой и хаотическим ритмом оконных проемов, которым Эрик ван Эгераат решил «запломбировать» место Литовского замка, на Градсовете договорился до того, что «такого понятия, как контекст, вообще не существует».

Юрий Исаевич Земцов знает, что врет, и более того, кощунствует на том самом месте, где его предшественники трех поколений совершили подвиг восстановления градостроительной среды исторического Петербурга.

У ленинградской реставрационной школы особый опыт, за который заплачена особая цена. Городская Инспекция по охране памятников – ровесник ЮНЕСКО – возникла в том же 1942 году. Только не в тиши европейских кабинетов, а под фугасами и «зажигалками». В июне 1942 года в Ленинграде прошел первый конкурс проектов восстановления разрушенных зданий. За время войны из 60-ти кадровых сотрудников инспекции в живых осталось 11 человек.

Как можно догадаться, далеко не все недвижимое наследие было зарисовано в кроки, и далеко не все движимое эвакуировано: на это не хватило времени, враг наступал, вывозить требовалось и заводы, и институты. И когда дело дошло до восстановления утраченного, приходилось применять не только рисунки, но и память, и фантазию.

Я назову несколько имен. Они этого заслужили. Эту работу начал главный архитектор города Николай Варфоломеевич Баранов. В 1950 году он проходил по «ленинградскому делу» и отправлен проектировать Каракумский канал, позже реабилитировался и стал заместителем министра строительства СССР. Инспекцию создал с нуля Николай Николаевич Белехов. Самые ценные кадры, которых он подбирал, были художники с особым даром запоминания архитектурных форм. Это были Василий Савков, Константин Халтурин, Александр Кедринский, Яков Казаков, Александр Гессен.

Казаков восстанавливал росписи Исаакиевского собора. Там не хватало куска фрески с изображением стоп Христа. Таких стоп пришлось сделать триста, прежде чем Казаков удовлетворился результатом.

Кедринский поднимал из развалин Царское Село. Там все лежало в руинах. По Чесменской колонне немцы стреляли, чтобы поразвлечься. От всего, что было в Екатерининском парке, стены с подлинными интерьерами Растрелли сохранились только в павильоне Эрмитаж.

Это огромный комплекс, в котором еще не все восстановлено. От Федора Морозова, ученика Кедринского, я знаю, что росписи на потолках Китайской и Скрипучей беседок, которые не были зафиксированы, Александр Трескин рисовал по памяти. Так же по памяти он рисовал библиотеку Росси в Павловском дворце. От нее ничего не осталось. Едва ли не половина работ, которые выполнялись под Ленинградом после войны, были не реставрацией и не реконструкцией, а именно воссозданием. Венецианская хартия такого слова не признает.

Кедринский и Трескин похоронены на Царскосельском кладбище, а Анна Зеленова, первый директор Павловского дворца после войны, и Леонид Любимов, который восстановил сожженный дотла Розовый павильон, похоронены в Павловске. У академика Кедринского не было личной машины, потому что она была не нужна: он на работе жил. Он прожил до 2003 года: сдал Янтарную комнату и умер. В Пушкине есть улица его имени.

Все материалы, которыми располагали реставраторы после войны, состояли из нескольких отломков стенной панели и карандашной зарисовки, сделанной Кедринским, еще студентом, накануне войны. Когда вся работа была уже сделана, привезли комод и панно из Германии. Морозов говорит, что комод подлинный, а янтарное панно – качественная, сделанная немцами в Кенигсберге копия. Он считает, что подлинная Янтарная комната была передана Арманду Хаммеру за какие-то услуги советскому правительству во время войны.

Сейчас можно сравнить одно с другим: немцы копировали с подлинника, а Царскосельская янтарная мастерская, куда Кедринский собрал лучших резчиков по янтарю – крайне редкая специальность – со всего Союза, делала все по памяти самого Кедринского. Объяснить «попадание в точку» можно только потрясающей художественной интуицией, позволяющей вжиться в образ мастера 150-летней давности.

От догадки начинался путь к воплощению, с многократной отбраковкой – не то, не то! – как в музыке, как в режиссуре. Титаническая работа мастерской, занявшая тридцать лет, – не то же самое, что прилепливание суррогата фасада на Большой Грузинской, наскоро и небрежно срисованное с подлинника.

А с точки зрения документов ЮНЕСКО – Венецианской хартии и Нарского документа о подлинности, все едино: и одно, и другое – «фальсификация».

Венецианская хартия вполне позволяет выстроить рядом с уникальным произведением самый уродливый новодел. Она не позволяет очистить замысел архитектора от неудачных поздних наслоений, даже если они связаны с подменой функции. По этой хартии, на месте Христа Спасителя в Москве должен был остаться плавательный бассейн.

Александр Кедринский спроектировал в 1951 году здание школы для Русского музея в идеальных пропорциях русского классицизма. Сегодня ни один иностранец не догадывается, что это не середина XIX века. Без этого здания гармония площади Искусств непредставима. Но по Венецианской хартии, там нужно было соорудить нечто обязательно «несущее черты» середины XX века.

Зато старинные предметы, по «венецианским» представлениям, должны обязательно «красиво стареть», иначе пострадает подлинность: медные скульптуры должны быть обязательно покрыты благородной патиной. Когда на коней Клодта на Аничковом мосту нанесли состав, позволяющий образоваться благородной (не дикой) патине, законодатели архитектурных мод из Парижа остались недовольны: благородная патина при таком способе сохранения не будет изменяться во времени, а нужно, чтобы непременно «дозревала», зеленела дальше. Теперь предлагается некий состав из гиперфторпарафинов. Очень похоже на технологию добычи новомодного сланцевого газа: альтернативно, энергоэффективно, только вот применение требует опасной для жизни отравы.

Медными горельефами в Санкт-Петербурге украшен, в частности, знаменитый дом фабрики Зингера (Дом Книги). Зеленый цвет выбивается из декора, уродует облик здания, после реставрации фасада напоминает куски плесени. Но высокие венецианские установления требуют терпеть уродство на лице.

КЛАССИКА НА ОБОЧИНЕ

С наступлением мирового финансового кризиса многие гиганты из стекла и бетона как в Нью-Йорке, так и в Москве остались полупустыми. А поскольку нового офисного бума по аналогии с бумом времен Тони Блэра и Питера Мандельсона (этому британскому министру приписывают особую роль в лоббировании хай-тековской офисной моды) еще долго не предвидится, за этим запустением может последовать и их полный демонтаж в связи с невозможностью приспособления – в отличие от зданий классической архитектуры – под иные функции.

Выразители интересов традиционной архитектуры, выпускающие всемирный журнал Classicist, считают, что ее время может вернуться. Это разные люди – по словам главы ассоциации «Классический город» (Нью-Йорк) Антона Гликина, среди них есть и марксисты, и католики, они порой спорят до хрипоты, до драки, но составляют единое сообщество в эстетических представлениях. Некоторые традиционалисты – в частности, Томас Гордон Смит и Роберт Адам – рассчитывают на партнерство с выпускниками российских архитектурных институтов, усвоивших уроки классической традиции от учителей 1950-х годов. И несмотря на то, что хай-тековская мода прошлась по учебным программам таким же катком, как «экономикс» по экономическим пособиям, эти надежды не напрасны.

Мировая культура значительно шире рамок глобалистского официоза с его закоснелыми догматами. Это хорошо знают петербургские реставраторы, имеющие опыт совместной работы с коллегами из Италии и Польши – они участвовали в реставрации Петропавловской крепости, Большого Петергофского дворца, Павловского и Гатчинского парков, и продолжают работать в Царском Селе и Ораниенбауме.

В 1996 году в Петербург приезжала группа архитекторов во главе с Т.Г. Смитом, предложившая реконструировать концертный зал «Октябрьский», сооруженный в разгар хрущевской антирелигиозной кампании на месте уникальной Греческой церкви, пристроив к нему с фасадной линии Лиговского проспекта классический портик. Этот план не реализовался. Зато сегодня аналогичный проект разрабатывается для Сенной площади, где неоклассика закроет уродливый и неуместный куб торгового комплекса ПИК.

Лучшие петербургские мастера никогда не утрачивали навыков работы в традиционном жанре. Здание гостиницы на площади Островского в Петербурге, напротив Александринского театра, выстроено в силе итальянского палаццо. Мастерская Евгения Герасимова не стала копировать ни классическую строгость Росси, ни елизаветинское барокко соседнего Аничкова дворца. В этом месте требовалось нечто «на грани» двух величественных стилей – и эта грань была найдена. Та же мастерская подобрала единственно приемлемую форму для застройки набережной Малой Невы напротив стрелки Васильевского острова. Победивший в международном конкурсе проект «Набережной Европы» – не стилизация, а скорее продолжение градостроительных замыслов XIX века, и основательностью форм, и просторной планировкой – с принесением в жертву выгоде – воспроизводящая имперский дух на новейшем витке истории.

Эти работы, реализованные и реализуемые, нельзя считать только детищем самих архитекторов. Продолжение классики в новом времени было результатом влияния петербургского Комитета по охране памятников, выбор планировки «Набережной Европы» – результатом в нужное время и в нужном месте произнесенной фразы главы Союза архитекторов Владимира Попова: «Во времена Росси не было самолетов, но почему-то было принято строить так, что и с высоты красиво...»

На берега Большой Невки и Обводного канала, где подлежат сносу запущенные и неиспользуемые промзоны, просится традиционная архитектура, созвучная соседней исторической застройке. Легче ли будет реализовать недиссонирующие, стилистически родственные среде проекты, если каждый из них придется утверждать на трех уровнях – городском, федеральном и международном? Архитектурные уродства в центре Берлина – результат проведенного по всем европейским правилам конкурса, а эти правила ничуть не лучше отечественного закона 94-ФЗ, который, собственно, и скопирован с европейского шаблона…

СВЯТУ МЕСТУ БЫТЬ ПУСТУ?

Губернатор Валентина Матвиенко имеет склонность, говоря о вверенном ей мегаполисе, употреблять слова «впервые», «только у нас», «не имеет аналогов». Если, отбросив конъюнктурные соображения, свести воедино только поистине, по большому счету уникальные приобретения Петербурга последних лет, то первым пунктом нужно назвать местный закон, которому в стране действительно нет аналогов. Он вступил в силу, увы, с запозданием, только в марте прошлого года, но в том нет вины разработчика – Комитета по государственному контролю использования и охраны памятников (КГИОП), наследника Инспекции Николая Белехова. Городской закон «О границах зон охраны объектов культурного наследия» мог быть утвержден только после принятия Генплана, которое усилиями застройщиков было затянуто на три года.

Вопреки своему формальному и прозаическому названию, местный закон фактически он не только определяет правила сохранения существующей архитектуры, но и детальнейшим образом прописывает, где, что и как можно строить в той части города, облик которой не должен искажаться. Зоны охраны – ОЗ, ЗРЗ и ЗОЛ – охватывают почти 40% территории Петербурга.

Текст закона начинается с глоссария. Глоссарий необходим потому, что в федеральном законодательстве многие термины отсутствуют или расплывчаты. Например, терминов «архитектурная среда», «средовая зона», «регенерация среды», «стилистические характеристики», «диссонирующая (чужеродная среде) застройка», «модуль лицевых фасадов», «панорама», «открытое городское пространство», «визуальная ось». А это не просто слова – это аналоги предметов охраны для масштаба исторического города. В этом применении обычные сочетания слов получают дополнительный смысл. Например, внутриквартальная застройка – не просто «содержимое» квартала, а – по тексту глоссария закона – «здания, находящиеся внутри квартала вне зоны видимости с открытых городских пространств».

Если очень захотеть сохранить уникальность неповторимого облика, то можно найти для этого адекватные слова – русские или латинские, употребляемые в Европе или не употребляемые. Терминология зависит от поставленной задачи. Когда братья по разуму г-на Томчина писали закон о техническом регулировании (то есть о производственных стандартах), они игнорировали термин «качество», ибо он был для них неважен. Тот, кому небезразличен отвоеванный и возвращенный дух, не полезет в карман за термином. Невозможно описать красоту как таковую: иногда для этого не находится лексических эквивалентов и в самом богатом языке. Тем не менее, вполне возможно доходчиво и неоднозначно установить: здесь можно хозяйничать как угодно, здесь нужно сменить топор на резец, здесь следует обходиться только скальпелем, а в иные места и с самым тонким инструментом соваться запрещено.

Это и называется «зоны охраны» – термин, названный, но не развитый в 73-ФЗ. И все это региональный закон детализирует в перечнях не только по зонам определенной окраски на карте, но и по отдельным зонам в каждом районе, с дифференцировкой от 6 до 15 разновидностей зоны регулируемой застройки. Плюс к этому – подробнейшие перечни охраняемых композиционно завершенные видов городского ландшафта, панорам, включая утраченные (но потенциально воссоздаваемые), визуальных осей и отдельных адресов (более 900), где реконструкция возможна только с сохранением стиля и габаритов – не высоты и ширины, а всего исторического объемно-пространственного решения, от окон первого этажа до угла ската кровли.

Можно упрекнуть авторов документа в том, что вместо неких единых правил вводятся отдельные правила по кварталам и даже адресам. Но ведь и эти кварталы застраивались и перестраивались каждый по-своему. Можно спросить, почему одни исторические здания включены в перечень неизменных габаритов, а другие – нет. Но хороший знаток города без труда различит среди этих «пропусков» те случаи, когда комитет вслед за руководством города был вынужден отступить перед «обстоятельствами непреодолимой силы» в лице конкретных корпоративных аппетитов, навязанных по неофициальной вертикали. И все будет видно без применения геоинформационных систем.

Впрочем, ни один из таких случаев не затрагивает места, зарезервированные законом, равно как и генпланом, для воссоздания утраченных архитектурных доминант:

«Церковь Успения Пресвятой Богородицы «Спас на Сенной» (Сенная пл.); церковь во имя Вознесения Господня (Вознесенский пр., д.34); церковь Рождества Христова на Песках (сквер на пересечении 6-й Советской ул. и Красноборского пер.); церковь апостола Матфея и Покрова Пресвятой Богородицы (сквер, Б.Пушкарская ул., д.35 и ул.Ленина, д.5); собор преподобного Сергия (сквер между домом №6 по Литейному пр. и домом №1 по Захарьевской ул.); церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы (сквер на пересечении Введенской ул. и Б.Пушкарской ул.); церковь Покрова на Охте (южнее Большеохтинского пр., д.3); собор Введения во храм Пресвятой Богородицы и св. Иакова лейб-гвардии Семеновского полка (Загородный пр., между домами №45 и №47); церковь св. мученика Мирония лейб-гвардии Егерского полка (наб. Обводного кан., д.99, у пересечения с Рузовской ул.); церковь Воскресения Христова (сквер на пл.Кулибина); латышская лютеранская церковь Христа Спасителя (сквер на пересечении Верейской ул. и Загородного пр.); лютеранская церковь Святой Марии (сквер на пересечении Сытнинской ул. и Кронверкской ул.); церковь Христа Спасителя памяти моряков, погибших в Русско-Японскую войну (наб. Ново-Адмиралтейского кан.); церковь Покрова Пресвятой Богородицы (Покровский сквер на пл.Тургенева); церковь Святой Троицы в Галерной гавани (на пересечении Среднего пр. В.О. и Наличной ул.); церковь Покрова Пресвятой Богородицы (утрачено завершение) (Боровая ул., д.52); колокольня, Трехсвятительский храм Воскресенского Новодевичьего монастыря».

Уже три таких проекта разработано. Их автор, Рафаэль Даянов, – ученик Александра Кедринского. Они пока на бумаге. И хотя места для исторических доминант свободны от застройки, рекомендация их восстановления – всего лишь рекомендация. И более того, она может утратить силу – вместе со всем законом. Поскольку с того момента, как будет утверждена зона охраны объекта всемирного наследия, законы ЮНЕСКО приобретут характер непреодолимой силы. А если режимы при этом изменятся в соответствии с Венецианской хартией, то на месте храмов могут появиться совсем другие новоделы. Это реальная угроза: не зря хартию в ассоциации «Классический город» именуют «троянским конем».

Не исключено, что «мировой Минкульт» поставит выбор: либо не строить в этом месте, как и во всем историческом центре, вообще ничего – диссонирующего, классического – неважно, либо штамповать везде «печать нашего времени». Добиться права на воссоздание православных храмов, спроектированных великими русскими зодчими, невозможно без революции в идеологии «мирового Минкульта» и без новой ревизии российского законодательства.

На плечи рабочей группы по корректировке границ и состава петербургского объекта всемирного наследия, легла ноша невероятной тяжести. Сверхзадача этой группы состоит не только в том, чтобы проскользнуть между Сциллой коммерческого интереса и Харибдой консервационистского умерщвления среды из лучших глобальных побуждений. Сверхзадача состоит в отвоевании культурной неповторимости, воплощенной в его пока еще сохранной гармонии – созданной, спасенной и возрожденной такими усилиями поколений, которым можно найти только боевые аналогии.

Не надо приуменьшать масштаба – это стратегическая оборона в чистом виде и по самому большому счету. Это отстаивание не только своей красоты, но и своих прав и своей правды. Все влиятельные выходцы из этого города не могут не догадываться, что на карте не только реноме экспертов, но и их собственный след в истории – который в архитектуре городов читается особенно безошибочно и сохраняется особенно долго.

Количество показов: 8045

(Нет голосов)